Страница 83 из 168
Как это странно, что можно смеяться до слез! Но над чем же смеяться, как не над собственной своей жизнью, потому что ведь исподняя сторона всякого поступка тут вся налицо со всей своей подноготной. Но только стыд и слезы являются, когда человек смотрит в себя. И когда с глазами, полными слез, он смотрит и видит то же самое свое в другом человеке, то начинает смеяться и часто хохочет до слез.
В 1925 году Союз писателей ликвидировал общежитие, и я в глуши Переслав, уезда получил уведомление, что комнаты у меня в Москве больше нет. Архивы все мои, находившиеся в комнате, были брошены в сарай в незабитый ящик… После больших хлопот я купил себе в Сергиеве дерев. дом в три окошка и с тех пор живу в нем, устраивая литер, дела обыденкой, т. к. номера в гостинице всегда заняты. Много раз меня приглашали <1 нрзб.> участвовать в общественной жизни, и я не участвовал, [потому] что у меня негде переночевать. При возможности получения комнаты меня всегда обходят, отдавая предпочтение тем людям, котор. живут на столах по два года. В последний раз Федерация <2 нрзб.> в новом доме дать мне комнату, но когда я пришел получать, то комната была занята.
По натуре своей, положению и возрасту я не могу отбивать силой комнату у претендента, не имеющего приюта в Москве и начинающего карьеру. И мне отказывают обыкновенно под тем предлогом, что я не городской человек и удовлетворяюсь жизнью где-то в природе. Но это неправда, я живу в «природе» только потому <4 нрзб.>, что стесняюсь. чуть что не <2 нрзб.> добиваться себе жизни в Москве.
…я пошел теперь навстречу общему зову писателя к производству и городу и заключил договор с «Молод. Гвард.» и др. журналами <3 нрзб.> договор, должен описывать <1 нрзб.> и город. Я жил на Урале, изучая Машинстрой. Получил там много тем, разработать которые могу только по город, материалам.
Мне совершенно необходима в Москве комната, в которой я мог бы удобно работать и, уезжая из Москвы, я должен быть уверенным, что без всяких хлопот и опасений за целостность архива моего могу в нее возвратиться.
Мне сейчас комната нужна, необходима, я прошу принять для этого срочные меры, не забывая при этом, что я, Михаил Пришвин, имею 30 лет литературного стажа, что я мог бы жить <4 нрзб.> и нет двух месяцев за годы сов. власти, чтобы не появлялась в наших журналах моя вещь, и нет двух лет, чтобы не выходила в свет моя книга.
23 Марта. Тронутая вчера в полдень дорога так и осталась бурой до вечера, а утро пришло серое и теплое, с крыш побежала вода, все сосульки попадали, крыша стала даже съезжать и обваливаться. В полдень открылось солнце, и так до вечера было очень тепло, и только ночью прихватил легкий мороз.
Были у меня Дунечка, Софья Яковлевна и Наташа.
Тоска ела меня неустанно, начал подумывать, не глисты ли это развелись у меня в животе, отправился к знаменитости, и нет! он ответил, что это не глисты, а душевная болезнь. Но я знаю, что если это действительно болезнь душевная, происходящая от воздействия тяжелых условий, окружающих мало-мальски нравственную <1 нрзб.>, то нет надежды на излечение: «условиям» этим нет никакого конца. Но я все-таки сомневаюсь, схожу к нашему обыкновенному доктору Кочерыгину, может быть окажется еще, что глисты.
24 Марта. Очень светлый день и сильно разогрело. Вода еще только с крыш бежит, и снег весь еще цел. Грачей не видно, жаворонков не слышно. Один снимок весны света вышел великолепный.
Петр Великий в указе переславским воеводам говорит: «а буде не…, то сие отразится на вас и на детях ваших». В этом сокровенная душа государств, человека: «и на детях». Напр., сокровенная душа анархиста (Л. Толстой) это забота о личности с подчеркнутым отрицанием ее потомства.
Индустрия и церковь — вот наши два полюса.
Всякий художник по существу непременно девственник, влюбляется, но никогда не отдается жизни, и если бы отдался, то перестал бы быть художником (Мангонари и попадья).
25 Марта. Все киснет, мокро порошит, и ни грачей, ни жаворонков еще нет на виду.
Любовь — это знание.
Есть секрет личного у человека и во всем мире.
Есть в человеке и во всем мире сторона, которую можно узнать только посредством силы любви.
Какой-нибудь человечек, такой плохонький, что хоть бы и не был вовсе, а между тем и у него есть тайная для нас паутина чувств, которые связывают его с его близкими. Да и зачем плохонького брать. Пусть он вовсе не плох, но стар и умирает, как вот умирал недавно Алексей Кузьмич Соколов. При нем была только его старуха одна, и до чего же было грубо вокруг! Ведь гробов даже нет, и каждый, у кого на руках больной, должен непременно частным порядком где-нибудь доски купить. Когда умер Алексей Кузьмич, в этой мордовской столице (Саранске), то все и говорят ей: «чего же вы не позаботились о досках, когда были раньше». <зачеркнуто> Никто не хотел вникнуть в положение близкого человека умирающему, что надежда выходить не покидает — и заготовляет доски на гроб при жизни…
— Чего же вы не позаботились раньше.
— Да как же раньше, ведь он же все жил, и я надеялась — выхожу, я даже так думала, что вот я была больна, и ты со мной каждый день гулял, а теперь я с тобой погуляю. Можно ли в таком расположении думать о досках на гроб.
— А как же нельзя, — отвечали чужие люди, — надо было надвое думать, а если пришлось бы гулять, так доски не пропащие, ведь каждый день кто-нибудь умирает.
Поди вот, поговори! А когда доски за большие деньги все-таки достали, то явились гробовщики, выпивши, и потребовали на час десять рублей и чтобы сейчас и не в счет гроба: «а то делать не станем». После того пришел могильщик и, как сговорились, тоже 10 рубл. на чай и вперед. А когда на другой день поставили покойника в церковь, вдруг община церковная потребовала, чтобы убирали покойника, потому что будто бы испортился. Куда же его деть?
Конечно, покойник ничего не чувствует, хотя бы его и вон из церкви выбросили в грязь. Но всякий почти человек перед тем как умирать и остаться без чувств еще долго умирает, все чувствуя. Да и как сказать, мы же все всякий момент не только живем, но и умираем, каждый вечер мы хороним свой день и, если вдуматься хорошенько, что каждый день, каждое мгновение секретно от всех мы хороним себя пока, наконец, не дойдет до необходимости заготовить кому-то для тебя доски.
Я хочу сказать о любви как знании — что у личности есть секрет жизни, который знать может другой только посредством любви.
Две ветви:
любовное знание — церковь,
умственное — Машинстрой.
Так, я думаю, скажет и N, который не церковник и не большевик, ему потому и видно, что большевики сделают у нас Америку, но жить в этой новой Америке будет какой-то другой человек, не сам строитель; вот это «не» и является причиной его отъединения. Он в то же время знает, что и церковь выстоит непременно, потому же как непременно осуществится пятилетка; но и в будущей церкви все будет не так, как теперь. Значит, и тут «не», которое не допустит его идти в церковь: ведь там теперь не хотят и знать пятилетки.
Возвращаюсь к рассказу о любви-знании. Итак, каждый момент жизни разлагается на от-живание и на-живание.
Характеристика «на» и «от». На = На-род или род на род: тут нет ничего личного, не один так другой числом берется, количеством, тут нет никаких от-личий, все беднота, и чем бедней, тем больше на-рождается и тем больше спроса на средства существования, значит, на технику, машину и машину всех машин — государство.