Страница 125 из 168
Желудь — все едят (и рябчики).
Олени — к самой воде.
26 Окт<ября>. Тихий, холодный и чрезвычайно яркий день, каких в это время никогда не бывает у нас. Ну, просто диву даешься, что при таком ярком свете многие деревья стоят совершенно без листьев или с остатками желтеньких.
Так вот почему цвета осени здесь такие яркие: свет не такой.
(Суббота 1-е — Воскр. — понед. — 4-го ехать во вторник.)
Еще вот что: вчера утром была гроза очень сильная, стеной дождь, а вечером холод, мороз такой, что с трудом просунул кувшин в бочку с дождевой водой.
Стрижи на горе — так всё: наши стрижи, но только наши поменьше, наши не так сильно визжат при полете, и так все будто чуть-чуть сдвинуто с места, вот тоже дрозды показались совершенно как наши, но наши трещат, а эти как-то по-своему.
Кедровка трещала, провожая какого-то зверя.
Море при помощи тайфунов сотни тысяч лет било в скалу и добилось жизни: скалы растрескались, и оттуда вышли цветы, а потом и дубки. Море добилось жизни, но что это за жизнь на скале! Те дубки, что были ближе к морю, и думать не смели поднять головы вверх, они росли лежа, ползли тонкими стеблями прочь от моря и были похожи на волосы, гладко расчесанные на голове. Эти волосы-дубки чем дальше, тем выше поднимались и еще дальше достигали роста человека, но выше роста человека на скале никто не смел подняться — чуть повыше и засыхал. Так у людей семьи бывают: дети растут до <2 нрзб.>. В этих сухих и густых дубовых зарослях, в то время когда на полях еще… прятались летающие фазаны, а за ними лисицы охотились.
1) Туман в невидимое состояние.
2) Восход солнца много раз.
3) Поклон тигру.
Путь.
Лес по Арсеньеву: величеств, кедры, прекрасный молодняк, тополя с узловатыми сучьями — 300 лет <2 нрзб.>, гигантские липы <6 нрзб.>, черная береза, ель, пихта, граб <5 нрзб.> в зарослях крушины, бузины, черемухи.
Приметы для другого искателя: путь пройден.
Фанза Лувена с двухскатной крышей, опирающейся прямо на землю, два окна заклеены бумагой, скребки, лопаточки, берест, коробочка и пилочка для выкапыв. женьшеня.
Изобразить анимизм по примеру Журавлиной Родины: родств. внимание Лувена.
Река, стесненная горами, и «Щеки», и борьба за свободу.
Безымянный ключик.
Даурские камни.
Обрыв — древняя речная терраса.
Образ — является (его нельзя притянуть), когда художник, чувствуя целое, — и нелепо себе его представлять (напр., океан: видеть нельзя всего), — всматривается в деталь, и в этой детали, в этой частности ему является целое (напр., он видит на море пустой челнок и начинает думать, что человек утонул, но человек спал и вдруг поднимается, берет весло и ведет челнок против океанической волны; и вот в этой борье человек <1 нрзб.> океан.
Образ — это явление целого в частном, значит, образ предполагает в художнике чувство целого и сущего.
Жизнь чужая и своя, бывает, сходятся, и оттого чужую жизнь можно понять, как свою, и на себя самого посмотреть с чужой точки зрения. И эта острота сближения бывает иной раз так сильна, что не только себя и по себе начинаешь людей понимать, но и всю жизнь, как Лувен — животных, растения, скалы (бывает, как скалы рушатся и проч.) — все не чужое. И этот стон рогачей я слушал в себе, узнавал, как что-то родное, да — <2 нрзб.> — не раз и сам ревел.
Не прекращу благодарить за то счастье, что создался Лувен, сколько человек прошло, пока создался в человеке его эти «люди», такой «люди», что совсем и не виден тот ствол человека, на котором создался и вырос этот цветок «люди». Но я же сам видел оленей в грезах, обрастающих плотью своей поэзии, и знаю, как создался олень-цветок, что и «люди»…
Тропы китайских охотников и тропы зверей, изюбрей, кабарги, коз, пятнистых оленей и горала до того схожи между собой, что не охотник легко спутает. Так вот, одна человеческая тропа шла по звериной и вилочкой расходилась, люди шли вверх, где растут одни только кедры и <2 нрзб.>, где одни только каменные россыпи: там, в россыпях, живут соболя, звериная тропа, по которой и я пошел, в этот раз спускалась к узкому перешейку, отделяющему гору Оленью от моря: на горе этой в распадках были для оленей самые лучшие пастбища. Я шел по этой оленьей тропе и скоро совсем забыл, думая, что не по звериной иду тропе, а обыкновенной человеческой, и так я обманулся в забывчивости, по тропе оленей я попал на отвесную скалу: голый камень, и в расселинах лишь кое-где красовались (погребальные сосны) пинии. Внизу, в дальней глубине, на дне этой горной расселины кипело море, забегающее сюда лишь с одной стороны. По скалам сидели рядами бакланы, ары и чайки, залетел орел и, сделав круг, удалился. У меня закружилась голова, и я едва успел схватиться и удержаться за ствол пинии: если бы она вырвалась, то и я бы полетел в белую пену, взлетающую высоко по черному к белым птичьим базарам. Так я ошибся с оленьей тропой, но бывает, и олень ошибается. Бывает, он придет на это место в гололедицу и сорвется — это бывает! я находил не один раз расхватанные хищнически остатки разбившихся горалов и пятнистых оленей. Да, они тоже ошибаются, и бывает даже у испуганного оленя роковой прыжок.
Вот случилось, та самая оленуха с простреленным ухом повела сюда маленького на прекрасное пастбище и вывела его на пастбище, не открытое, но все-таки сверху орел усмотрел. Это был, вероятно, тот самый орел, что покружил внизу над птичьим базаром, взмыл наверх и увидел на пастбище Хуа-лу с маленьким. Я только что с оленьей горной тропы кое-как перевалил через кряж в эту Барсову падь, и мне открылось сверху: у куста, как мертвый, пластом лежал олененок, а мать Хуа-лу встала на задние ноги, передними отбивала орла. Я выстрелил сверху, орел упал. Хуа-лу на мгновенье замерла, чтобы понять событие и, увидев меня, свистнула: и со всего маху бросилась… В кустах, вероятно, было много оленей, но их было трудно разглядеть. Я обошел… дубовая вилка от удара оленя разошлась, но тут же мгновенно обратно сошлась и зажала ногу у самого копытца.
У них бывает. Раз я нашел скелет оленя в чаще, кости туловища были внизу, а голова висела наверху, и рога были так запутаны в лианах и ветках, что и теперь, через несколько лет после гибели, с трудом удалось их вызволить. А то раз оленуха стала на задние ноги, потянулась за дубовым листком и кого-то испугалась, ошиблась, голова ее попала в развилок, и я нашел висящим еще теплое безжизненное тело…
Вот и тут Хуа-лу, не доглядел я, обречена была на погибель. Я издали узнал ее по дырочке на правом ухе и стал подбираться: она лежала с раскрытым ртом, серый язык висел на боку, из маленьких черных губ выбивалась белая пена, глаза навыкате безумно белели. Я бросил винтовку и полз осторожно, <2 нрзб.> и неловкое движение, она соберет последние силы и сломает свою хрупкую ногу, нет! я должен был незаметно подползти и сзади сразу схватить за оба копытца.
Ну, вот, я подполз и схватил двумя руками за две ноги <1 нрзб.> копытца: мне дуб помогал, и я обе задние ноги крепко связал кожаным ремнем. Я пояском прикрутил ее передние ноги к шее, примерился поднять на себя, но не мог. Потом я долго обламывал кусты, где свалился орел и, верно, много раз проходил мимо олененка: он слился с землей, покрытый и своими собственными и солнечными зайчиками, я на него наступил, и он не поднялся, он был как неживой, но я его хитрость понял, тоже связал и отнес к матери…