Страница 95 из 160
План поездки в Москву и Питер.
В Москве посоветоваться с Тихоновым об издании соб. сочинений. Захватить договор. В Питере уяснить с Гизом и установить денежн. отношения. С Разумн. потолковать о своей работе. (Захватить рассказы, детские тоже.) Побывать в Питере в Эрмитаже, Этнограф, музее. Адрес гостиницы в Питере.
Взять голубую кружку, нагревалку взять, чайник японский, чай, сахар.
15 Ноября. Заседал в Правлении Федерации. Наладил с Т. издание «собрания» в Москве. Купил «Кащееву цепь», оба тома. Вечером с молодежью (Лева, Андрюша, Миша, Алик, Галя Рогова) пировали у Коноплянцевых. Миша тоже сделался путешественником под моим влиянием. Сколько я их таких свободолюбцев наделал. А когда, помню, я сказал Маше (Марья Моревна), что это я через нее таким сделался, она мне ответила: «В Италии тоже сколько я таких наделала!» Все от Марьи Моревны.
Тихонов рассказывал подробности Горьковской авантюры с журналом. По-видимому, дело вышло таким образом: Горький вел переговоры с правыми (Рыков и др.); а пока переговаривались, эти правые были объявлены «правым уклоном», Горький удрал, и вся его авантюра тяжкой виной легла на Базарова. Лучшие друзья Горького теперь уже не в состоянии его отстаивать.
О Горьком. Много бегал по свету этот человек, поселяя иллюзии среди простецов, и, наконец, был привлечен к самому делу. Этого бегуна поставили лицом к лицу с последней реальностью, со смертью, а нас всех привлекли свидетелями. И он публично перед всеми оказался трусом и убежал (до весны!).
Доигрался!
Это всем нам, пишущим и не пишущим, пример возможности для каждого из нас страшного вопроса, чего-то вроде единовременного предъявления всех векселей или Страшного суда. Вот почему так боимся мы смерти, это значит, мы не самой смерти, физического конца, боимся, а смутно сознаем этот последний вопрос при свидетелях.
Допрыгался человек!
Сказать Халатову: с Ленгизом у меня договор о собрании сочинений на 2½ года. Первые две книги <1 нрзб.> срок договора 1 августа. ГИЗ имеет право.
17 Ноября. Утром приехал в Питер. Дождь. Знаменская гостиница № 70. Окно, пробитое 5-ю пулями.
В Ленинград я ехал в жестком вагоне курьерского поезда. «Ляля и папа» (Крестный папа). Как он ухаживал за дочкой. Догадка пассажиров: он вдовец. Он делал то, что делают все женщины, но так как он был мужчиной и молодой, всем бросалась в глаза его заботливость, нежность. И так это было трогательно, все обратили внимание: это бывает ежедневно и между тем не бывает. Конечно, тут в матери дело, вероятно, это молодой вдовец и перенес любовь к дочери. Поезд подходит.
— Мама!
Как мама?! Мама отсутствует (т. е. я хочу сказать, ну, вы понимаете… Да, вероятно, артистка).
Дела в ГИЗе
Дома 1500 р.
Долг ГИЗа на 15-е Ноября — 2390.
Всего около 4 тысяч р., которых должно хватить на 8 месяцев, т. е. до 1-го августа 1929.
Новый договор на 7 томов в 90 листов, а 12 листов из расчета 40 руб. за тысячу — 40×5 = 200 р. за лист; 2200 р. за том = 15 400 руб.
В Ленингр. отд. Гос. издательства заявление.
1-го августа 1929 года истекает срок договора моего с Ленгизом относительно 1-го и 2-го тома изданных ГИЗом моего Собрания сочинений. Вследствие того, что названный 1-й том «Собрания» совершенно распродан и от 2-го имеется незначительный остаток, прошу немедленно приступить ко 2-му изданию названных томов, а вместе с тем заключить со мной договор относительно издания и всех остальных томов. К этому сообщаю следующее: 2-е издание «Сочинений» я намерен издавать в новом распределении материалов с добавлением вновь написанного и старого, по разным причинам не вошедших в 1-е издание. Ввиду этого я считаю нецелесообразным в течение оставшегося срока действия договора печатание «сочинений» в том виде, как они вошли в 1-е издание. Принимая во внимание также и то обстоятельство, что по выходе нового закона договоры должны будут быть переписаны, прошу Г. И-во заключить со мной в настоящее время новый договор на 2-е издание «Собрания» с учетом всех изменений в действующем законодательстве.
18 Ноября.
6 утра.
Бывает, молодой отец, видать где-нибудь…
Люблю ночевать в открытых купе, чтобы и плацкарту брать без всякого уговора и подбора соседей, чтобы читать жизнь было интересно.
Люблю брать плацкарту без уговора и подбора соседей, ночевать в открытом купе с незнакомыми. Устраиваясь спать, все люди часто выдают свою внутреннюю жизнь, и тогда читаешь ее как книгу бесстрашно: в конце концов знаешь ведь, что книга только книга и бояться в ней нечего, так и в купе не настоящие люди, а пассажиры, поезд придет, и мы раскланяемся, чтобы больше никогда не встречаться. В этот раз я был среди женщин и только… догадка дам… вдовец: «ее нет». И вдруг «мама». Все равно: «ее нет». Увидел: чудесная дама. Случилось, муж, встречающий жену, знал ее и рассказал: она изучает орган.
Случается, видишь, как молодой мужчина ухаживает ночью за своей девочкой и так нежно и так заботливо. Сразу поймешь, что этот навык ходить за маленьким человеком не дешево ему дался, что мамы нет, и потому папа сделался мамой. Вот удивительно, на каждом шагу видишь, как женщины ухаживают за детьми, и не обращаешь на них никакого внимания, но когда это же самое увидишь, как делает мужчина, то вдруг вскрывается весь огромный запас нежности в природе человека и так начинаешь любить и уважать человека.
Так еще в большом городе бывает на площади, так тяжело среди множества людей, как около машин на дне парохода: видишь машину и не знаешь, в каких плывешь берегах. И вот в заутренний час проходишь один той же площадью, нет никого, одни фонари, и свет одиноких фонарей в темноте на пустой площади вдруг является светом человеческой жизни, и тут все понимаешь.
Вчера был в ГИЗе в отделе «Современная русская литература» и удивился, сколько тут управляющих, сколько их кормится около современной литературы и какая кутерьма в погоне за этим счастьем: люди сменяются, как в киноленте.
В редакции «Ежа» сидят какие-то мальчишки. Стало понятно, что не стоит возиться с детской литературой, ничего не сделаешь. Надо детскую литературу проводить через общую.
Творчество.
С тех пор, как я взялся писать, хорошо ли у меня выходило, или так, что стыдно теперь вспомнить, — все равно! Люди находились возле меня и хвалили. А я слушал, конечно, больше тех, кто хвалил. Так бывает со всеми творцами чудес, девять раз не удалось, и это забыто, а десятое удачное «чудо» делает славу, и сам чудотворец, благодаря десятому чуду, начинает верить в себя и, наконец, находит <1 нрзб.> секрет. Сначала все было у себя в комнате, потом вышло на улицу, и мое существование стало зависеть исключительно от широты круга людей, одобряющих мои книги. Смотрю на товарищей — сколько бездарностей! а живут не хуже меня. И сколько талантов бессмысленных, пишут о всем, что угодно — эти живут лучше меня. В годовых отчетах нахожу свое имя Пришвина рядом с бездарностями, и хорошо еще, если с талантами бессмысленными. В конце концов, это расположение своего имени на лествице учитывается чисто коммерчески, а реальность написанного видишь только там, где я был сам по себе и писал для себя самого, пел, как птица, ревел, как зверь. Но и пение мое и рев…
Был у Разумника весь день. Много о Горьком говорили. Между прочим, Екат. Павл. будто бы сказала о нем: «Я все ему рассказала, да что же поделаешь, он стал на своем, не разубедишь».
Возвращаясь в 9 часу, около Надеждинской встретил Замятина, Шишкова, Федина, которые увезли меня в Юсуповский дворец на Толстовский вечер. Мне пришлось сказать о Толстом «умеренно контр-рев. речь».