Страница 88 из 176
Решаю: «Зеленую Дверь» перекинуть из Дрездена в Лейпциг и на фоне эмигрантов-политиков вычертить сильную и страшную фигуру Ефима Несговорова. Звено достигает своего разрешения в появлении Ефима после дуэли и заканчивается новогодней встречей Алпатова с рабочим в трактире. Эта ночь прославит страну труда и решимость Алпатова работать для родины (жизнь представляется реально).
23 Мая. Звездная ночь. Светлое тихое крепко-росистое утро. У берез пора красования, как у невест, когда они расчесывают свои девичьи косы и заплетают по-брачному. Будто косы, густо осыпанные золотыми сережками, плакучие ветви с удивленными птичками с двумя сверкающими зеленью крылышками.
За красивое люди часто принимают свое желание иметь и у себя такое, что есть у других, каждому хочется, каждого тянет не отстать от других, а то даже и перещеголять в чем-нибудь. И вот это желание быть как все обыкновенные и выражается в предметах, которые почему-то считают красивыми.
А по правде говоря «красотой жить» невозможно: создавать, рождать в мучениях красоту и восторгаться от этого новым встречам с миром — это да! но жить изо дня в день красотой невозможно, как невозможно художнику писать в день по десятку Джиоконд.
Нет никакой беды и даже на пользу пойдет, если женский бульвар будет рождаться, как женщина у Леонардо, но если бы вдруг зажил бульвар любовью Леонардо к Джиоконде, принимая ее за ту любовь, от которой родятся дети, то в один миг, как при «коротком замыкании», перегорели бы пробки жизни, и весь бульвар с живыми людьми стал бы одним крематорием. Вот почему и говорят: «красота — это страшная вещь». И потому не страшен девушке любовник, который «обманет» и бросит ее в одиночестве охранять рост случайного семени, это совсем неопасно и для многих бывает единственным счастьем. Но страшно, когда какой-то «Он» придет, захватит, унесет изнутри все «самое лучшее», и Она останется с перегоревшей душой отрешенною девой, и все другие потом о ней говорят: ни ворона, ни пава! Верьте, друг, что все это так, а то как же это возможно было понять, что иной, не имея ни таланта, ни красоты и часто даже здоровья является победителем сердец, а другой со всеми достоинствами проходит один. И на другой стороне, почему тоже мы видим везде, что самые лучшие девушки остаются в жизни ни с чем, и их синие глазки потом на повялом лице оставляют нам такую же грусть, как те удивительные синие цветочки на полях после осенних морозов и даже первого <1 нрзб.> снега?
Да, мой друг, я думаю, это не только у людей, но во всей природе, даже в клетке для спаривания кроликов они бегают долго так, все не даваясь, не от его желанного ей семени, а от страха, что он схватит ее, возьмет себе и оставит ни с чем: пустоты боится природа, а не полного семени.
Даю вам честное слово, мой друг, что я пишу эту любовную историю не по символам, напротив, даже с величайшей осторожностью восполняю неизвестные мне пробелы в жизни Алпатова из материалов других жизней, я все силы кладу на то, чтобы держаться земного следа живого человека, потому что наша маленькая земля разнообразнее неба и оставляет надежду следопыту найти след совершенно особенный. Только уж когда раз я установил след, мне не страшны делаются и символы. Вот и сейчас мне совершенным сюрпризом является от жизни Алпатова и погоне за Иной Ростовцевой соединение в пучок бесчисленных концов <1 нрзб.> всей жизни природы, даже у кроликов, посаженных в клетку для спаривания: она, самка, бежит от него, и он ее догоняет. А дальше я перехожу к вопросу: почему так бывает всегда и везде?
24 Мая. Третье утро тепло и дни без дождей. Начали сегодня работать плотники. Я вернулся к Алпатову в Германии.
Замечаю, сколько ни есть религиозных людей, которые ходят ко мне, все боятся и чувствуют отвращение к моим собакам. И, вероятно, так у них обстоит вообще с живой природой, иные, конечно, чувствуют <ее>, но только духовно, по-нестеровски. Так я догадываюсь об этом, что отцы церкви, устраивая церковный чин, все начинали с природы, они жили с ней и брали от нее все ее прекрасное, ничего не давая взамен. Так было достигнуто насыщение, предел, после которого созданная форма была создана, пуповина, соединяющая церковь с природой как родоначалом ее, была оборвана, и эта форма стала воспитывать келейных монахов, которым природа кажется греховной, грубой и страшной.
И что еще: если эти религиозные люди чувствуют омерзение к животным, то я лично в чем-то к ним самим брезглив, все равно как брезгую эстетами, чиновниками, претендующими на власть, оккультными людьми и т. п. Надо, однако, не очень отдаваться этой брезгливости, а относиться к ним приблизительно, как мужики к попам.
Все эти люди должны брезговать и моей литературой, она им, как собака в церкви, и ведь все живое искусство (не на старую тему) им враждебно, все искусство им — собака в церкви.
Перехожу сразу к роману, потому что выпитое отцами «лучшее» природы похоже на выпитое художником для картины из женщины. Надо сделать в романе, чтобы Алпатов непременно получил от Ины ее лучшее, обобрал ее, оскорбил ее, как монах природу (смех ее — месть ее). Очень может быть, что вся революция для Алпатова будет местью разгневанной природы за «свое лучшее», запечатленное именем «греха». Все похоже, как если бы печники… для какой-то своей постройки выбрали место в бору и стали под соснами выбирать постепенно песок, вырыли глубокую яму и бросили, а ветер навалял бы в яму высокие красивые деревья, и эта яма налилась водой, развелись бы лягушки, и все это место стало называться грехом («букольница <1 нрзб.>: возможен монах, который хочет возвратиться в природу и броситься в яму (букольница) (вот что значит и «Крутоярский зверь», и «Принц» из Птичьего кладбища{63}).
Нина Беляева (поздний синий цветок) вянет, потому что уже кем-то духовно обобрана, и она готова испробовать то, что у всех есть и отдаться Алпатову, но у них ничего не выходит: он в другом помещен, она тоже в другом, и их объятие, над которым они потом смеются, у Алпатова все разрешается катастрофой, в которой он находит «сдачи», а Нина добросовестно работает.
25 Мая. Вчера шел дождь весь день. Меня замучил Пяст, и я, не выходя из дома, не знал, что дождь такой теплый. Только вечером, когда перестало дождить, я вышел, понял, что этот дождь перевернул все, был первый настоящий, теплый вечер, и только теперь можно было сказать, что деревья распускаются.
Перед обедом Пяст мне сказал, что он уезжает, и я так обрадовался этому, что стал за ним ухаживать, а он тоже обрадовался и попросил у меня разрешения остаться еще на одну ночь. Есть ужасно несчастные люди, как Пяст и Таня Розанова, их жизнь снаружи сплошная чепуха, а внутри настоящая, азартная игра в счастье, которое временами они тоже остро испытывают. Я сам разделяюсь от этого состояния не дубовой стеной, а скорее ширмой, за которой мне слышна вся их жизнь.
С утра парная жара, вероятно, перед грозой. Массовый вылет комаров. С этого дня надо считать законным совершенно все творчество весны.
Пяст читал из своего романа «Поцелуй Джиоконды». Уже стало рискованно пользоваться в изящной литературе Джиокондой. Вся беда, что ее однажды украл из Лувра безумный итальянец и вследствие этого сейчас же ее в сотнях тысяч воспроизвели фабриканты конфект на коробках и через конфекты сначала в столицах, потом в губерниях и, наконец, даже в провинциях начались дамы, изображающие собой Джиоконду: была Костромская Джиоконда, Харьковская, Киевская, Рязанская, а после них везде: в театрах, в садах, на Волжских пароходах и всюду, даже в Ельце, показывались дамы с поджатыми губами и таинственной улыбкой.