Страница 48 из 176
Кроме отвращения к этому полумертвецу, в душе у меня ничего не было, но прекрасный образ Максима Горького связал меня совершенно, и рядом с ним явился образ Каляева, создавшего себе из революции Голгофу. Раздумывая так, я все-таки подавался понемногу вперед, потому что мне было тоже очень неприятно действовать не по внутреннему побуждению, а только из уважения к Горькому и Каляеву. Я услышал сзади себя грохот экипажа, оглянулся. Ехал извозчик с простым седоком. Извозчик взглянул на человека в грязи и не остановился. Я остановил извозчика.
— Надо подобрать этого человека, — сказал я.
— Вот еще, — ответил извозчик, — я по делу еду, товарищ.
И уехал.
Я подождал немного. Проехали мужики с возами, постояли, покачали головами и побежали догонять возы.
Все двигались по шоссе куда-то по делу, и до человека в грязи им «не было дела». Значит, надо было обратиться туда, где помощь человеку считалась бы делом. Я пошел до колонии, разыскал жилище сторожа и сказал ему о несчастном в грязи. Сторож не поднялся даже с лавки.
— Это дело милиции, — сказал он.
— Тут нет милиции.
— Для милиции есть телефон.
Выходило, что человеческими делами заведует как-то сам телефон. И вот тут наконец-то я забыл про Горького и Каляева, что-то шевельнулось во мне самом. Я подошел к сторожу, схватил его за шиворот и сказал:
— Негодяй, иди к телефону.
Сторож вдруг весь переменился:
— Сию минуту, товарищ, — сказал он и побежал к телефону.
Я возвращался, исполнив весь круг гражданских обязанностей, который складывался в такую простую формулу: ради спасения одного гражданина нужно взять за шиворот другого, потрясти.
Когда я проходил мимо мертвеца, возле него стояли мужики, и, по-видимому, как раз в этот момент их экспертиза была окончена, потому что один сказал:
— Пьян без ума и честь такова.
И все побежали догонять возы.
Косым глазом я посмотрел, проходя, на человека, — у него за это время открылись глаза, и он сам, не шевелясь ни одним членом, мутно ими водил перед собой.
Я не чувствовал к нему никакого сострадания, но был доволен найденной формулой общежития, что для спасения гражданина не обязательно раскрывать себя на любовь к нему, это не обязательно, а вполне достаточно взять другого гражданина за шиворот и потрясти. В этом я увидел и здоровую этику Горького, но что Каляев это сделал своей Голгофой…
Тут я очень и очень задумался.
Чтобы не скучно было возвращаться по той же самой дороге, я завернул, пошел через киновию, где доживали монахи. Они были очень довольны, что у них родилась картошка. Мне кажется, если бы им кто-нибудь дал на год хлеба, они охотно бы променяли на <1 нрзб.> своего старого Бога. И так было странно видеть над их жилищем крест, ведь картошку и хлеб можно добывать без креста.
15 Ноября. Вчера был морозец, и только к обеду сдало. Беседовал с Захаром Ивановичем Деулиным (жена: Александра Александровна) — из Владивостока, и меня потянуло туда. Посетил княгиню Трубецкую — какая бедность, какое богатство: сколько детей! Вечером был у меня Преображенский от Горького (Александр Конст. Горностаев). Можно сказать определенно, что за это время часть интеллигенции вросла в православие, образуя уже настоящую национально-консерват. партию. Но, я думаю, что и на другой стороне не все «жидовство».
К роману.
Появление Прекрасной Дамы: кто она? Ее появление в тюрьме подготовить нарастанием жизни в природе и потом продолжить освобождением из тюрьмы, пусть это будет сама весна. В конторе подписка выехать заграницу. Идет, видит собаку, нос цел. Дерево, люди: 1-й свет человека, первая нота — намек великого праздника, когда откроется мир человека изнутри, все — как один человек.
Религиозным людям:
— Друг мой, ты несчастен, ты в беде, ты потерял всякую надежду на участие в земной радости и обращаешься к небу. Погоди немного еще, побудь с нами, потерпи, смирись до неподвижного бытия, остановись совсем и пожди так.
Лежи! вот рядом с тобой лежит тысячелетний камень, весь поросший мохом и лишаем, вот он, тысячелетний, немного согревается твоим телом, и какие-то козявки начинают выползать из холодного мха, и что-то еще шевелится под камнем. Голубь лесной прилетел напиться воды. Раздели ты участь со всеми, лежи и скажи себе твердо: не оставлю вас, родные мои, пока не придет мой час и позовут меня принять участие в славе небесной, то я скажу им, что у меня много моей родни и я не могу оставить ее, — возьмите всех нас вместе, я не хочу выделяться.
20 Ноября. Дожди, туманы, мрак, грязь. Я пишу роман весны света. Если изо дня в день в заключение стоять на своем, то непременно все соберется в себе и ляжет камнем, что-то вроде гордости, тяжелый камень, который и седьмая весна едва ли размоет. А это была только первая весна у Алпатова.
21 Ноября. Приехал Н. И. Савин, заведующий Алексинским музеем крепостного быта, и мучил меня трехчасовым чтением материалов крепостного быта из архива, только что найденного им в угловой башне Алексина. У Николая Ивановича была цель увлечь меня и таким образом приобрести во мне борца за Музей, который ему нужно было отстоять в Губплане.
23 Ноября. Нужно твердо стоять на ногах, чтобы молчать о своей беде, но еще тверже, чтобы об этом рассказывать — неправда, что разговор серебро, а молчание золото. Только в часы, когда живешь и жить собираешься, можно, не теряя достоинства, говорить о себе, потому что в такие часы в своей собственной жизни видится общая жизнь человека, как в капле воды весь океан. Затем-то и надо рассказывать, зато и хорошо слушать, что в твоей жизни видится путь человека. Но если раненый человек начнет говорить о своей ране как о трагедии, то это значит открывать себе новые раны. Надо самому хоронить своих покойников и, уже похоронив, рассказывать. Твердо надо стоять на земле, благословляя доброе наше, растущее и прекрасное, чтобы люди, не зевая и не отвертываясь, слушали чьи-то рассказы. Разбогатей сначала, а потом созови гостей к своему столу и за стаканом доброго вина рассказывай о своей бедности.
И долго, долго надо молчать, чтобы получить право рассказывать. Есть такие русские ноябрьские дни, когда по ночам непрерывно идут холодные дожди, рассветает поздно, долго и так и не рассветает, а остановится на полусвете. Мгла сизая. В сырости пахнет черными раками, и кажется, разверзлась земная утроба, где лежал великий святой, и нам открылось от всего человека его косточки и кончик бороды.
Учитель, посетивший Троицкую Лавру с экскурсией, сказал при виде Троицы Рублева ученикам: «Все говорят, что на этой иконе удивительно сохранились краски, но краски на папиросных коробочках, по-моему, гораздо ярче».
Толпа каких-то уродливых людей окружила мощи преп. Сергия, молча разглядывая кости под стеклом, пока наконец один сказал:
— Нетленные!
И все загоготали.
С каким бы наслаждением в это время я провел тоненькую черную машинную ниточку к черепу и потихонечку дернул, чтобы череп хоть чуть-чуть шевельнулся. Вот бы посмотреть, как мчатся в безумии обезьяны. Я бы не стал их обманывать, чтобы собирать с них медные копейки, как делал монах, и увозить на каждую службу из церкви на украшение обители. Я бы только их попугал, чтобы они, подходя к недоступному им и непостижимому, имели страх…
27 Ноября. Нет, надо не отделываться тонкостями, а приступить прямо к человеку. Надо описать унижения героя. Униженность и тайная сила России.
Где-то, верно, это было в Восточной Пруссии на пути заграницу группа домов — и <1 нрзб.> крестьян, Алпатов вспомнил о тех, кого называют тоже крестьянами, и сердце его сжалось: как ужасна его родная страна, и как ему робко и стыдно становится. А в то же время чувство клада, что клад в стране и в нем, но на чем его оказать, и будет стыд ему, унижение: он русский. Замок настоящий — рыцари были, и вот он, испуганный рыцарь, какой это рыцарь, если <не дописано>
Встреча с Ефимом, и вместо Маркса — дуэль. В кабаке ссора, отбивает ценой дуэли (храбрый заяц), получает проститутку… и он может, а не может, ему надо гордиться, что не может так, это и есть его рыцарство, а, как все, он не может, но почему-то надо, как все, иначе он не человек. Заключить страсть в стыд — и вдруг явление Дамы — Инна Ростовцева{45}.