Страница 27 из 176
Я шел по дороге, время от времени поднимал к глазам бинокль. Молодой человек, очень тощий, босой, с кожаной сумкой с инструментами за плечами и сапогами быстро обогнал меня и, не обертываясь, спросил:
— Телескоп?
— Вроде этого, — ответил я.
Он прошел еще пять шагов, и все не оборачиваясь:
— Что наблюдаете?
— Все, что покажется.
— Значит, философия?
— Ну, что-ж…
— Очень хорошо.
Вопросы кончились. Незнакомец был далеко, я пожалел, что не отвечал приветливей и теперь, на счастье, прокричал:
— А что хорошего в философии?
Он обернулся, остановился и, подождав меня, ответил:
— Хорошо наблюдать природу.
Мы пошли рядом. Путь его был из Мухановского стекольного завода на бывший Релинский. Разговаривали о рискованном для здоровья труде стеклодуев, о хорошей среди них рабочей организации и комсомоле. «Стеклодуй молодцы, — сказал он, — а остальные — мещанство». Так быстро сблизились и вдруг, когда сблизились, разговор пошел по нутру.
— Вот я первый в улг царизма, а если бы коснулось, чтобы вернуть бы время прежнего Релинского завода, согласился бы и на царя: первое удобство — жилище хорошее, семья возле, на Игобле рыба, птица, зверь. Слов нет, трудное дело стеклодуя, ну, и… чего уж скрывать, заработок хороший. Вот я наработал одежи — на 10 лет, обуви — на пять. Теперь вернусь на Релика, поставлю трубу и буду жить, буду жить хорошо, потому одежа, обувь есть, на хлеб заработаю, рыба и птица у меня под рукой.
— Значит, вы рыболов?
— Видите, ноги красные, значит, рыбак, на Игобле у нас у всех ноги красные.
— И охотник?
— Да, и охотник.
Я остановился и стал прощаться. Он стал меня звать на охбту.
— Теперь нельзя еще, запрещенное время.
— У нас некому запрещать: приходите.
Мы расстались. Он быстро пошел и потом на расстоянии, когда голос едва долетает до слуха, закричал:
— А гончая есть?
— Есть!
— Приводите завтра зайцев гонять.
— Зайцев гонять можно только через три месяца.
— К черту, у нас хорошо, у нас: а-нар-хизм!
Хрусталь лить — не кашу варить.
Беда моя — я не привычен к болезням тела, и когда чуть что случится, всякая радость жизни и вера в себя пропадает, в этом состоянии только бы перебыть, только бы укрыться от чужого глаза.
Вечером после очень жаркого дня стало прохладно. После полуночи сверкала гроза, и началось серое прохладное ветреное утро.
2 Июля. В России очень много бродяг, но мало путешественников.
Бродяга человек… Жаркий день. Свежие зори.
Статья о жилищах рабочих. (Каменщик-стеклодуй).
3 Июля. Тихо. Свежая заря. Безоблачно. День будет жаркий.
В нашей стране было много бродяг, но очень мало путешественников. Бродяга — пассивный человек, он движется благодаря своей способности отдаться охватывающему его настроению, — в этом его сила движения: идти за солнцем, за весной, а может быть, просто даже за каким-нибудь заработком: под предлогом заработка отправиться в поход, куда-нибудь на сторону, в люди. Так как бродяг у нас половина всего населения, а в иных областях и побольше; оседлых же людей, т. е. убежденных в лучшем для себя месте, в одной единственной точке приложения своего труда, гораздо меньше.
При всей такой подвижности населения в нем чрезвычайно редко встречается любовь к путешествиям, в которых человек не пассивно отдается влекущему его побуждению странствовать, а ставит сознательно цели своим передвижениям.
Наука автоматически требует путешествий и потому, конечно, среди ученых у нас есть путешественники, но выдающихся путешественников, едущих не автоматически, очень мало сравнительно с другими странами. Путешествие не ученого человека, а рядового, как метод разумного отдыха, потребность в любознательности с осмотрами, с записями, с изучением нового края, словом, активное передвижение себя с целью духовного обогащения крайне редко. Кажется, будто народ, достигнув физических границ своего продвижения, успокоился и остановился. Но вероятнее всего это происходит от «бедности»: ведь путешествуют сначала богатые, а потом начинают появляться и просто туристы… «не до жиру». Вообще очень серо в этой Евразии: серо, если посмотреть глазами востока — это не восток, а татарстан, и серо тоже, если взглянуть европейцу: это не англичане, а немцы и притом без немецкой чистоты и трудоспособности, а только в схемах. Евразия — это мировая провинция. Оригинальность страны была главным образом в царизме, а теперь, конечно, в коммунизме. Создание интернационала есть национальная гордость России.
Бодрые чувства к настоящему находятся теперь у молодежи, которая не может относиться как-нибудь к прошлому: его не было; но это бодрое чувство сопровождается часто наглостью, невежеством, торопливостью; приходится дожидаться, когда подлинный труд рассосет все эти отвратительные аксессуары движения вперед без оглядки на прошлое. И это уже происходит: молодежь уже страдает сознанием своего невежества. (Папа, скажи, что такое «афоризм»?)
Скульптор Влад. Ник. Домогацкий (Серебряный, 4) говорил мне, что камень для статуи стоит почти столько же, сколько сама статуя, а если к этому прибавить налог за помещение, то статуи делать невозможно. Если же скульптору нельзя заниматься своим жизненным делом, то где найти ему радость о революции и промышленном строительстве?
Александр Иванович Анисимов, знаток искусства, заведующий музейным отделом, предан всей душой реставрации икон, которая, с одной стороны, отнимает у народа предмет культа, превращая ее в музейную ценность, с другой, — самая музейная ценность икон в широких кругах «революционного народа» недоступна пониманию, то непонятно ли, что Александр Иванович застыл в своих убеждениях кадета совершенно и навсегда, что всякое сочувствие новым движениям в молодежи, обретение значительной доли свободы рабочим в суждениях и проч. Александр Иванович рассматривает как посягательство варваров на культурные ценности.
Я сказал:
— Мы, А. И., всегда были с вами демократами и хотя бы с этой-то стороны надо же признать заслуги революции.
— Извините, — ответил А. И., — я не так понимаю демократию, что мужик может прийти в исполком и, узнав в председателе своего мужика, имеет возможность ругать его матерным словом.
Есть люди, которые всегда молчат на собраниях, потому что не умеют вовремя взять слово и говорить соответственно с темой и другими речами, но когда, наконец, является возможность, вследствие расстройства собрания, говорить всякому без счета, они вдруг начинают со страшной злобой что-то кричать — вот интересно бы разобрать, откуда у них берется злоба?
Я помню, Артем наливал в это время злобой, как бык, красные глаза и орал.
Но и не на собраниях и не у простых людей часто бывает, что в момент возражения вспыхивает злоба, и, кажется, человек берет голос, чтобы выместить кому-то в воздух свою личную обиду. Так, с сестрой Лидией нельзя было спорить. Другие просто не переносят возражения: вероятно, они возражение принимают как личное нападение, в обиду себе, оттого начинают злиться и краснеть.
Сегодня после прохладной и ясной зари весь день воздух прозрачный, как в сентябре, за озером видны каждый по отдельности красные стволы сосны.
Третий день живем под хоз. управлением Дуни и хорошо. Я попробую так пожить подольше где-нибудь, с писанием и, вероятней всего, когда у меня будет свой дом, я буду часто из него удаляться.
Самоубийство Есенина и Соболя — случайные, многие лица носят в своем легкомыслии возможность при крайнем случае ухода, и у множества это проходит отдаленным спутником жизни до ее естественного конца. Но бывает, семя это прорастет, заполнит много места и вдруг… Завещаний в таких случаях не пишут.