Страница 36 из 160
Король Людовик XV смотрел на нее с улыбкой.
«Вот оно что! — сказал себе герцог де Ришелье. — Да мне почти нет нужды вмешиваться, все идет само собой».
Тут король обернулся и заметил маршала, который был готов выдержать его взгляд.
— Добрый день, герцог, — обратился к нему Людовик XV. — Хорошо ли вы ладите с герцогиней де Ноайль?
— Государь, — отвечал маршал, — герцогиня всегда оказывает мне честь, обходясь со мною, как с вертопрахом.
— Вы также ездили на дорогу, ведущую в Шантелу, герцог?
— Честью клянусь, государь, не ездил: я слишком взыскан милостями вашего величества к моему дому.
Король не ожидал этого удара; он собирался позубоскалить, однако его опередили.
— Что же я такого для вас сделал, герцог?
— Ваше величество, вы назначили герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.
— Да, герцог, верно.
— Для этого вашему величеству понадобилось проявить изрядную энергию и немалое искусство: такой жест — почти государственный переворот.
Трапеза уже завершилась: король немного помедлил и встал из-за стола.
Разговор, должно быть, его тяготил, но Ришелье не намерен был упускать свою жертву. И едва король пустился болтать с г-жой де Ноайль, дофиной и м-ль де Таверне, Ришелье предпринял столь искусный маневр, что вклинился в разговор и повел его, куда считал нужным.
— Государь, — сказал он, — как известно вашему величеству, успех действует ободряюще.
— Вы хотите сказать, герцог, что вы бодры?
— Я хочу попросить у вашего величества еще одной милости после той, какую король уже соблаговолил мне оказать; у одного моего доброго друга, давнего слуги вашего величества, есть сын, который служит в тяжелой кавалерии. Это весьма достойный молодой человек, но он беден. От августейшей принцессы он получил патент капитана, но получить роту не может.
— Эта принцесса — моя дочь? — осведомился король, обернувшись к дофине.
— Да, государь, — ответствовал Ришелье, — а отец молодого человека зовется бароном де Таверне.
— Мой отец! — невольно вскрикнула Андреа. — Филипп! Вы просите роту для Филиппа, ваша светлость?
И в ужасе от того, что нарушила этикет, Андреа отступила на шаг, покраснев от стыда, и молитвенно соединила руки.
Король обернулся, любуясь румянцем и смущением девушки; затем он устремил на Ришелье благосклонный взор, открывший старому царедворцу, как кстати пришлась его просьба, представлявшая его величеству столь удобный случай.
— В самом деле, — заметила дофина, — этот молодой человек очарователен, и я просто обязана способствовать его продвижению. Как несчастны принцы! Бог, наделяя их доброй волей, отнимает у них память или разумение; как же я не подумала, что этот юноша беден, что пожаловать ему эполеты недостаточно, что следовало еще дать ему роту!
— Ах, откуда вашему высочеству было знать?
— О, я знала, — поспешно подхватила дофина с жестом, напомнившим Андреа такой скудный, бедный и все-таки такой любимый дом ее детства, — да, я знала, но решила, что сделала все, что требуется, пожаловав господину Филиппу де Таверне чин. Не правда ли, мадемуазель, ведь его зовут Филиппом?
— Да, сударыня.
Король обвел взглядом все эти лица, такие благородные, такие открытые; потом взгляд его задержался на лице Ришелье, которое также осветилось великодушием, передавшимся ему, несомненно, от его августейшей соседки.
— Ах, герцог, — вполголоса сказал король, — я, кажется, поссорюсь с Люсьенной.
И тут же прибавил, обращаясь к Андреа:
— Скажите, мадемуазель, вас это порадует?
— О, государь, — пролепетала Андреа, молитвенно сложив руки, — умоляю вас!
— В таком случае дело слажено, — изрек Людовик XV. — Герцог, выберите роту получше для этого бедного юноши, а я, если патент еще не оплачен и пост вакантен, внесу деньги.
Этот великодушный поступок обрадовал всех присутствующих; королю он подарил небесную улыбку Андреа, герцогу Ришелье — благодарность из ее прелестных уст, от которых, будь он помоложе, он потребовал бы и большего, потому что был скуп и честолюбив.
Один за другим появлялись гости; среди прочих пожаловал кардинал де Роган, усердно посещавший дофину с тех пор, как она поселилась в Трианоне.
Но король весь вечер осыпал милостями и благосклонными словами только Ришелье. Он даже позволил маршалу сопровождать его, когда простился с дофиной, собираясь возвращаться в свой Трианон. Старый царедворец последовал за королем, дрожа от радости.
Покуда его величество с герцогом и двумя офицерами возвращался темными аллеями к себе во дворец, дофина отпустила Андреа.
— Вам нужно написать в Париж об этой доброй новости, — сказала ей принцесса, — можете идти, мадемуазель.
И девушка вслед за лакеем, несшим фонарь, пересекла эспланаду, отделявшую службы от Трианона.
Чуть впереди нее от куста к кусту скользила в листве тень, горящими глазами ловившая каждое движение девушки: то был Жильбер.
Когда Андреа добралась до крыльца и начала подниматься по каменным ступеням, лакей вернулся в передние Трианона.
Тогда Жильбер в свой черед проник в вестибюль, прокрался во двор, где находились конюшни, и по маленькой лесенке, напоминавшей приставную, вскарабкался к себе в угловую мансарду, расположенную напротив окон спальни Андреа.
Оттуда ему было видно, как Андреа кликнула горничную г-жи де Ноайль. Но едва девушка, чья комната выходила в тот же коридор, вошла в спальню Андреа, как между вожделеющим взором Жильбера и предметом его желаний, подобно непроницаемой пелене, опустилась штора.
Во дворце остался только кардинал де Роган, который с удвоенным пылом рассыпал перед дофиной любезности, на которые она отвечала довольно холодно.
Наконец прелат испугался, не слишком ли он назойлив, тем более что дофин удалился к себе. Поэтому он откланялся, уверив ее королевское высочество в своем глубочайшем и нежнейшем почтении.
Когда он уже садился в карету, к нему подошла горничная дофины и просунулась в глубь экипажа.
— Вот, — сказала она.
И протянула ему шелковистую бумажку, от прикосновения к которой кардинал вздрогнул.
— Вот, — повторил он поспешно, вкладывая в руку женщины увесистый кошелек, в котором, судя по всему, содержалась приличная сумма.
Кардинал, не теряя времени, велел кучеру гнать в Париж, а на заставе, мол, он скажет, куда ехать дальше.
Всю дорогу он в темноте кареты ощупывал то, что было завернуто в бумажку, и целовал ее, словно упоенный любовник. На заставе он приказал:
— На улицу Сен-Клод.
Вскоре он уже шел по таинственному двору и входил в небольшую гостиную, где ждал Фриц, молчаливый страж и посредник.
Бальзамо заставил себя ждать четверть часа. Наконец он появился и в оправдание сослался на поздний час: он, дескать, уже не рассчитывал на посетителей.
В самом деле, время близилось к одиннадцати вечера.
— Вы правы, господин барон, — сказал кардинал, — и я приношу вам свои извинения за беспокойство. Но помните, вы сами сказали мне когда-то, что, мол, если мы желаем проникнуть в некие тайны…
— То для этого требуются волосы особы, о которой мы тогда толковали, — перебил Бальзамо, успевший заметить бумажку в руках у простодушного прелата.
— Вот именно, барон.
— И вы принесли мне ее волосы, сударь. Превосходно.
— Вот они. Как вы думаете, смогу я получить их обратно после опыта?
— Если не понадобится их сжечь. А в этом случае…
— Конечно, конечно, — подхватил кардинал. — Но в конце концов, я сумею раздобыть другие. Вы скажете мне свое суждение?
— Сегодня?
— Вы же знаете, я нетерпелив.
— Сударь, сперва надо попробовать.
Бальзамо взял прядку и стремительно поднялся в комнату к Лоренце.
«Итак, сейчас я узнаю тайну этой монархии, — говорил он себе по дороге, — сейчас я проникну в скрытый замысел Господа».
И прежде чем отворить таинственную дверь, он прямо через стену погрузил Лоренцу в сон. Поэтому молодая женщина встретила его нежным поцелуем. Бальзамо с трудом высвободился из ее объятий. Трудно сказать, причиняло несчастному барону горшие муки — упреки, которыми осыпала его красавица итальянка, когда бодрствовала, или ее ласки, когда она спала.