Страница 24 из 26
Дарья Васильевна обо всем подробно написала сыну.
Это‑то роковое известие и получил от матери Григорий Александрович.
XIX
ЕКАТЕРИНА–ЧЕЛОВЕК
В то время, когда совершились описанные нами в предыдущих главах события, которыми семья Потемкиных, сперва сын, а затем мать, роковым образом связала свою судьбу с судьбою семьи князей Святозаровых, Григорий Александрович вращался в придворных сферах, в вихре петербургского большого света, успевая, впрочем, исполнять свои различные обязанности.
Его выдающиеся способности позволяли ему употреблять на это гораздо менее времени, нежели бы понадобилось другому, и сама государыня, следя за успехами выведенного ею в люди молодого офицера, все более и более убеждалась, что не ошиблась в нем, что его ум, энергия и распорядительность принесут в будущем несомненную пользу государству, во главе которого поставила ее судьба.
Своим зорким взглядом великая монархиня провидела в Потемкине государственного деятеля, имя которого не умрет на скрижалях истории.
Но, несмотря на это, возвышения в чинах Григория Александровича, как мы уже имели случай заметить, шли Далеко не быстро, — государыня, видимо, испытывала его.
Потемкин, со своей стороны, платил ей восторженным благоговением, и это чувство придавало ему бодрость, веру в свои силы в достижении дели, которая, как мы знаем, была та же, что и в ранней его юности, и выражалась тою же формулою: «Хочу быть министром».
Эта мысль и эта уверенность преследовали Григория Александровича с утра до вечера и с вечера до утра, и, суеверный по природе, он еще более укрепился в них после виденного им сна, показавшегося ему чрезвычайно знаменательным.
Этот сон он видел как раз после получения им письма от Дарьи Васильевны, в котором старушка обстоятельно описывала совершившийся «пассаж» в доме княгини Святозаровой, просила совета, что сделать с посланным ей Богом при таких исключительных обстоятельствах ребенком.
Григорий Александрович несколько раз перечитал письмо, прежде чем принялся за ответ.
Он был сильно взволнован.
Все недавнее прошлое восстало перед ним, образы несчастного Костогорова и не менее, если не более, несчастной княгини Зинаиды Сергеевны появились один за другим перед его духовным взором.
— Нет, князю не удастся его дикая, нелепая месть… — вслух промолвил Григорий Александрович. — К тому времени, когда этот ребенок вырастет, я буду в силе, и эта сила даст мне возможность восстановить его права… Теперь же пусть пока его сиятельство вместе со своими достойными сообщниками утешаются мыслью, что достигли своей цели — повергли в ничтожество незаконного сына княгини…
Он сел писать письмо матери.
Он писал долго и медленно, и поздняя ночь застала его за этой работой.
Наконец он окончил и запечатал пакет.
Измученный пережитым и перечувствованным, он, наскоро раздевшись, бросился в постель, но долго не мог заснуть, княгиня и ее сын не выходили из его головы.
«Я возвращу ей его, когда буду министром…»
С этим решением он заснул.
Странный сон посетил его.
Он увидел себя в обширной, светлой комнате, стены которой увешаны громадными зеркалами.
В глубине этой комнаты на высоком троне сидела императрица в наряде, который она надевала в высокоторжественные дни, в бриллиантовой короне на голове, в светло–зеленом шелковом платье с длинными рукавами, в корсаже из золотой парчи, на котором одна под другой были приколоты две звезды и красовались две орденские ленты с цепями этих орденов.
Вся фигура императрицы была как бы прозрачной, и от нее лился лучами какой‑то фосфорический свет.
В комнате никого не было, кроме него, Потемкина.
Он преклоняет колена перед этим чудным видением и, случайно взглянув в одно из зеркал, видит, что несколько лучей, исходящих от императрицы, освещают его фигуру, так что и он сам кажется облитым фосфорическим светом.
Но странное дело: вдруг какая‑то темная дымка окружает его фигуру — он перестает видеть свое отражение в зеркалах, тогда как образ «русской царицы» разгорается все ярче и ярче.
Потемкин проснулся.
Снова величественный образ монархини наполнил его сердце, вытеснив оттуда все воспоминания прошлого.
Отправив наутро письмо, Григорий Александрович отдался суете придворной жизни, работе, вознагражденный за последнюю лицезрением своей «богини», как он мысленно называл государыню.
Не один он, впрочем, боготворил в то время императрицу — ее боготворила вся Россия.
Ее любили не только люди, но и животные.
Последние, даже те, которые дичились всяких ласк, встречая государыню, давали ей себя ласкать, чужие собаки со двора прибегали к ней и ложились у ее ног. После бывшего незадолго до нашего рассказа большого пожара в Петербурге голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм.
Про ангельскую доброту государыни ходили по городу целые легенды.
Императрица вставала в шесть часов, когда в Зимнем дворце все спало, и, не беспокоя никого, сама зажигала свечи и разводила камин.
Однажды она услыхала громкий, неизвестно откуда исходящий голос:
— Потушите, потушите огонь!..
— Кто там кричит? — спросила она.
— Я, трубочист, — отозвался голос из трубы.
— А с кем ты говоришь?
— Знаю, что с государыней, — отвечал голос. — Погасите только поскорее огонь, мне горячо.
Императрица тотчас сама залила огонь.
Она не любила тревожить прислугу и часто говаривала:
— Надо жить и давать жить другим.
Если она звонила, чтобы ей подали воды, и камер–лакей спал в соседней комнате, то она терпеливо ждала.
Встав с постели, государыня переходила в другую комнату, где для нее были приготовлены теплая вода для полоскания рта и лед для обтирания лица.
Обязанность приготовления всего этого лежала на особой девушке, камчадалке Алексеевой, часто бывавшей неисправной и заставлявшей императрицу подолгу ждать.
Раз Екатерина рассердилась и сказала:
— Нет, уж это слишком часто, взыщу, непременно взыщу…
При входе Алексеевой она, впрочем, ограничилась следующим выговором:
— Скажи мне, пожалуйста, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Смотри, выйдешь замуж, то неужели не отвыкнешь от своей беспечности, ведь муж не я; право, подумай о себе…
Однажды в Петергофе, прогуливаясь в саду, императрица увидела в гроте садового ученика, который имел перед собою четыре блюда и собирался обедать.
Она заглянула в грот и спросила:
— Как ты хорошо кушаешь? Откуда ты это получаешь?
— У меня дядя поваром, он мне дает…
— И всякий день постольку?
— Да, государыня, но лишь во время вашего пребывания здесь.
— Стало быть, ты радуешься, когда я сюда переселяюсь?
— Очень, государыня! — отвечал мальчик.
— Ну, кушай, кушай, не хочу тебе мешать! — сказала государыня и прошла далее.
Все служащие при государыне были к ней беззаветно привязаны, и полнейшее ее неудовольствие повергало слуг в большое горе.
Один из ее камердинеров, и самый любимый, Попов, отличался необыкновенной правдивостью, хотя и в грубой форме, но императрица на него не гневалась.
Как‑то государыня приказала ему принести часы, объяснив, именно какие.
Попов ответил, что таких у нее нет.
— Принеси все ящики, я сама посмотрю, коли ты упрямишься! — сказала императрица.
— Зачем их понапрасну таскать, когда там часов нет.
— Исполняй, а не груби… — заметил бывший при этом граф Орлов.
— Еще правда не запрещена — она сама ее любит… — возразил Попов. — Я принесу, мне что же.
Ящики были принесены, но часов не нашли.
— Кто же теперь не прав, вы или я, государыня? — спросил Попов.
— Я, прости меня… — отвечала та.
В другой раз, не находя у себя на бюро нужной бумаги, императрица сделала тому же Попову выговор.
— Верно, ты ее куда‑нибудь задевал! — сказала она.