Адъютант императрицы

Государыня запечатала письмо перстнем, в который был вделан сапфир с вырезанным на нем вензелем под императорской короной, а после того сама прошла в прихожую, чтобы отправить послание князю Орлову с одним из офицеров–ординарцев Потемкина, которые дежурили у входа в его комнаты. Затем она вернулась назад к одру больного и подсела к нему; ее рука держала его руку — императрицы не было; только шепот любящей женщины ласкал слух ее возлюбленного.

XXXIII

Несмотря на несколько поражений, нанесенных летом Пугачеву царскими войсками, он все же не оставлял мысли двинуться на Москву и увенчать коронацией свое до безрассудства смелое и столь чудесным образом удавшееся дело, а затем из древней столицы, поддержанный верой народа в законное право венчанного царя, намеревался нанести последний удар петербургскому правительству. Из Москвы уже явились посланные с известием, что часть духовенства была склонна перейти на его сторону и что крепостные также жаждали примкнуть к его шайкам. Но в тот момент, когда он хотел выступить в поход, среди его войск внезапно разнесся слух, что генерал Румянцев со всей своей армией двинулся против него с берегов Дуная.

Имя Румянцева во всем русском государстве было окружено таким волшебным ореолом непобедимости и возбуждало такой страх, что это известие вызвало панику в отряде Пугачева; окружавшие его казачьи атаманы и главари тех ватаг, которые примкнули к нему, отсоветовали вступать в бой со страшным Румянцевым, солдаты которого были закалены в походе против турок и не так легко могли быть разбиты, как войска, до тех пор присылаемые из Петербурга, не привыкшие к войне и предводительствуемые бездеятельными генералами.

Пугачев и хотел бы не обращать внимания на эти советы и как можно скорее идти в Москву, чтобы там, подкрепленный примкнувшим к нему народом и в звании венчанного царя, встретить Румянцева, но страх перед именем непобедимого генерала был так велик, что почти все без исключения шайки примкнули к мнению своих атаманов и начали роптать, когда услышали о намерении Пугачева идти на Москву.

Со скрежетом зубовным Пугачев наконец должен был уступить, так как еще не решался идти против единодушной воли предводителей шаек, преданности которых он был обязан своим успехом.

На военном совете было решено отступить в укрытую местность на юг от Саратова, чтобы там ожидать армию императрицы и в случае необходимости иметь возможность переправиться через Волгу и уйти в степи.

Тщетно посылал Пугачев разведчиков во все стороны — нигде не видно было никаких следов Румянцева, им приходилось сталкиваться только с войсками князя Голицына, которые в осторожном выжидании стояли на прежних позициях и вряд ли представили бы серьезное препятствие, если бы через них пришлось проложить дорогу в Москву.

Однако главари шаек настаивали на отступлении, казаки и киргизы стойко поддерживали их, и Пугачеву пришлось медленно отступить к Волге, сосредоточив свои силы к югу от Саратова.

Этим отступлением был внесен первый разлад в победоносное дотоле и блестяще развивавшееся дело; в первый раз войско смело обнаружило и проявило самостоятельную волю, причем неограниченное господство Пугачева в его армии и в завоеванных областях было поколеблено самым чувствительным для него образом.

Впрочем, местность, занятая им ниже Саратова, была выбрана отлично. На севере лагерь прикрывался городом Саратовом, в тылу у него была Волга, для переправы через которую были приготовлены многочисленные плоты, к югу простирались ущелистые, лесистые, прорезанные горными ручейками волжские возвышенности, и только с запада открывались узкие проходы между высокими и крутыми горными хребтами, так что даже с этой единственно доступной стороны враг мог подойти только узкими колоннами, причем легко мог быть отброшен.

Царское войско, над которым принял начальство прибывший тем временем генерал Панин, следовало на расстоянии однодневного марша за отступавшими отрядами Пугачева, причем авангард под предводительством полковника Михельсона и генерала Павла Потемкина занял входы у горных троп перед пугачевским лагерем.

Сам Пугачев, обыкновенно выбиравший своим местопребыванием завоеванные или добровольно сдавшиеся ему города, чтобы там блеснуть всей своей фантастической царской роскошью, на этот раз отступил от своей привычки и устроил главную квартиру среди войск. После встреченного неповиновения, которое было невозможно до сих пор, он не решался хоть бы на один день удаляться из лагеря.

Лагерь бунтовщиков представлял живописный вид: вся равнина и прилегавшая возвышенность были покрыты соломенными клунями, шалашами из хвойных ветвей и землянками; всюду горели костры, всюду звучали удалые песни, и всюду двигались пестрые группы киргизов и казаков; среди них встречались также солдаты в армейской форме, или взятые в плен, или частью из любви к приключениям, частью ради спасения от угрожавшей им смерти вступившие на службу к самозванцу. Перед косогором с высокими елями возвышалась большая, обтянутая крепким холстом палатка Пугачева, у входа разукрашенная шелком и бархатом; над жилищем самозванца развевался большой красный флаг с изображением двуглавого орла. Казачьи караулы размещались на большом расстоянии вокруг палатки, куда никто не мог проникнуть. И действительно, ни один настоящий государь во время войны не мог бы окружить себя большей роскошью, пользоваться большим царственным покоем и тишиной, как этот искатель приключений, вышедший из неизвестных тайников темного прошлого. Посреди палатки находилось большое помещение, служившее столовой и богато украшенное серебряной и золотой утварью; радом были расположены маленькие помещения, служившие приемными и спальнями для Пугачева и его жены, торжественно провозглашенной государыней; всюду пол был покрыт тяжелыми коврами, двери в помещения были завешены драгоценными материями.

В своем кабинете, стены которого были также обиты драгоценными тканями, взятыми в добычу, на диване, покрытом дорогим мехом, лежал Пугачев; на нем был старинный русский кафтан из красного шелка, опушенный горностаем; на золотой цепочке, прикрепленный к золотому поясу, висел кинжал, осыпанный камнями, а роскошная сабля стояла у изголовья. Его отросшие волосы локонами спускались на плечи, а голубая лента со звездой Андрея Первозванного украшала грудь; борода, до которой с начала своего предприятия он не дозволял касаться ножницами, спускалась на грудь. Выражение его лица обрело смелость и гордость, но одновременно в его глазах сверкал дикий, неприятный огонь, который в известные мгновения заставлял вспоминать о великом безумии римских цезарей, бывшем столько же опасным для них самих, сколько для окружающих. У его ног сидела Ксения; на ней был русский сарафан из красного бархата, также обшитый горностаем и спускавшийся на красивые мягкие сапожки; золотой кокошник, осыпанный камнями и украшенный маленькой короной, покрывал ее пышные, заплетенные в длинные косы волосы, на груди у нее блестела звезда ордена Святой Екатерины, чудные драгоценные камни украшали цепь на шее и застежки на рукавах; на коленях у нее лежала балалайка, на которой она подыгрывала себе: красивым, звучным голосом она пела грустную, тягучую песню, причем боязливо, испытующим взором смотрела на мрачное, порой подергивавшееся мучительной судорогой лицо Пугачева. Эта картина напоминала о царе Сауле, от головы которого лира Давида отгоняла злых духов; только здесь благодетельное успокоение шло не от простого пастуха, а от прекрасной, богато разодетой женщины.

На время Пугачев молча прислушивался к нежным, мягким звукам, но вдруг он вскочил и вырвал балалайку из рук Ксении.

— Замолчи! — резко крикнул он. — Эта песня не для меня, эта песня для женщин и детей. Я могу стать слабым, как женщина, если дальше буду слушать тебя, а мне нужна вся моя сила, чтобы снова подчинить этих мятежников. Они осмеливаются противиться мне — мне, приблизившему их к своему трону. Они принудили меня к бегству, а бегство — гибель! Они все более и более будут отучаться от повиновения, и последний из них будет смеяться над потерпевшим поражение, убегающим государем. Только одна победа даст власть, а чтобы победить, я должен бороться. Румянцев?! Я разобью его так же, как разбил других; но они знают это и потому развратили моих солдат, чтобы те боялись боя; они знают, что я одержу победу, и знают, что, когда я стану победителем, их головы полетят в песок.