Адъютант императрицы

Лишь только гренадеры выехали за заставу, был отдан приказ ехать рысью; и когда в ярко освещенных и благоухающих цветами залах Эрмитажа собрались приглашенные гости, гренадеры ехали уже по столбовой дороге сомкнутыми рядами и среди ночи раздавался звон их оружия.

XXXIX

От императрицы Григорий Григорьевич Орлов немедленно отправился в свой загородный дворец в Гатчине; кучеру он велел ехать как можно скорее, и его лихие кони, добытые для него Фирулькиным, с невероятною быстротою домчали его до места.

Когда он на взмыленных конях через решетчатые ворота въехал во двор, весь дворец был уже ярко освещен; Орлов позвал вечером к себе нескольких гвардейских офицеров поужинать, как делал это почти ежедневно; он устраивал эти ужины, с одной стороны, для того, чтобы в веселой компании забыться от всех треволнений, с другой — чтобы привлечь на свою сторону офицеров гвардейских полков, так как испытал и прекрасно знал, какую силу могло дать в его руки в нужную минуту благожелательное настроение столичных войск.

Его гнев, вызванный встречей с Потемкиным на докладе у государыни, еще не утих, наоборот, быстрая езда еще более разгорячила его. Вся кровь кипела в нем.

Он приказал немедленно доложить ему, когда приедут приглашенные им гости, а сам остался один в комнате, то неистово бегая из конца в конец и с бешенством разбивая или попадавшуюся ему на пути вазу, или дорогое зеркало, то в изнеможении опускаясь на диван, не переставая в то же время бормотать какие‑то бессвязные слова и в страшных проклятиях давая выход своему гневу.

Казалось, он долго не мог привести в ясность свои мысли. Наконец, успокоившись немного и лишь тяжело дыша, он прилег ненадолго на диван, но вскоре вскочил с него и воскликнул:

— Да, так должно быть, это удастся, этот удар должен поразить, если только умно подготовить его! И я буду умен, я буду осторожен, предусмотрителен, пока месть не совершится. Да, — продолжал он, — я уверен в успехе; через офицеров, преданных мне, я посеял уже во всех полках недовольство и ненависть к этому проклятому Потемкину, который прячется во дворце под крылышком императрицы, пользуясь почестями и милостями. Да, я заставлю всех их соединиться в одной просьбе: потребовать удаления этого выскочки, которого я ударил палкой по лицу и который еще ничего не сделал, чтобы потребовать удовлетворения за нанесенное ему оскорбление: Я распространил молву, что он надоел императрице, и это понудит колеблющихся и боязливых присоединиться к прошению, и тогда… тогда настанет момент, когда он почувствует мою власть. Если Екатерина согласится на это требование, тогда она погибла и ее надменному высокомерию будет нанесен тяжелый удар; если же она ответит отказом, то я восстану во главе гвардии как поборник воинской чести; и тогда, — воскликнул он, сверкнув очами, — пускай царица почувствует, каково снова вернуться туда, откуда я уже однажды привел ее на престол.

Могучая грудь в расстегнутой рубашке вздымалась высоко; князь снова наполнил бокал и одним духом осушил его.

На дворе послышался стук копыт.

— Ага, — прислушиваясь, промолвил Орлов, — они здесь; так за дело! Пусть же Екатерина почувствует, что значит иметь врагом Григория Орлова!

В комнату вошел камердинер и доложил, что приехали первые гости, но не успел он еще докончить доклад, как в комнату стремительно ворвался граф Алексей Орлов, вытолкнул камердинера за порог и плотно закрыл за ним дверь.

— А, это ты, брат! — воскликнул Григорий Григорьевич. — Хорошо, что ты приехал, ты можешь помочь мне в моем предприятии и убедиться, что и у меня бывают хорошие планы, и я умею выполнять их. Но что с тобой? Ты взволнован, на тебе лица нет!

— Я слышал, — понизив голос, ответил Алексей Григорьевич, — что во дворце разыгралась какая‑то сцена, что ты в сердцах уехал оттуда, а затем я слышал нечто более серьезное: Чернышев пробыл долго у государыни, караулы во дворце усилены, войска собраны в казармах.

— Ага, — воскликнул Григорий Григорьевич, — значит, она боится и, будучи ослеплена страхом, делает как раз то, что соответствует моим планам!

— А что ты хочешь делать? Заклинаю тебя, скажи мне все! — воскликнул Алексей. — Может быть, от этого часа зависит судьба всех нас!

— Да, — ответил Григорий Григорьевич, — ты прав, наша судьба зависит от одного часа и от наших мужества и воли. Они осмелились меня — слышишь? — меня, фельдцейхмейстера, князя Священной Римской империи, вмешать своими бесстыдными вопросами в заговор мятежника Пугачева, и, несомненно, тут действовал этот наглый Потемкин…

— Ого, — сказал Алексей Григорьевич, наклонив голову, — если они осмелились делать это, то посмеют сделать еще и покрепче.

— Они, конечно, хотели бы, — воскликнул Григорий Григорьевич с насмешливой улыбкой. — Поэтому‑то мы должны предупредить их.

Он в немногих словах сообщил брату придуманный им план, между тем как во двор въезжали все новые и новые гости.

— Ты слышишь, мои друзья приехали! — воскликнул он. — Все они преданы мне; мое вино довершит остальное, и, прежде чем настанет утро, властное требование войск, находящихся в столице, заставит Екатерину выдать ее коварного возлюбленного!

— Ты бредишь, брат! — сказал Алексей Григорьевич. — Что можно было сделать с Петром Федоровичем, то невозможно сейчас; на такое рискованное дело нам не удастся заставить пойти войска. Власть императрицы — не чета власти Петра Третьего, а победоносный Румянцев, народный кумир, предан ей.

— Румянцев? — пожал плечами Григорий Григорьевич. — Он далеко, на Дунае, а Екатерина здесь, в наших руках.

— Или мы в ее! — добавил Алексей Григорьевич. — Умоляю тебя, брат, оставь этот безумный план. Последуй моему совету: поезжай сейчас же обратно в Петербург, ступай к императрице, она еще не решится не принять тебя, покорись ей! Ты тоже был неправ с ней; поверь, я вижу лучше тебя — твое безумие ослепляет тебя! Покорись ей, хотя бы только для того, чтобы выждать время.

— Никогда, — дико воскликнул Григорий Григорьевич, — никогда! Ты ошибаешься; пойдем со мной, и ты убедишься сам, какая сила стоит за мной и как бы я был глуп, если бы не использовал ее в этот момент, чтобы одним сильным и верным ударом разбить все их зловредные козни.

Напрасно Алексей Григорьевич старался отговорить его. Брат стремительно вышел из комнаты — и через несколько секунд оба входили в ярко освещенную галерею, примыкавшую к столовой, где уже собралось многочисленное общество офицеров почти всех полков гвардии.

Григорий Григорьевич был встречен громким «ура», он направо и налево здоровался с гостями, пожимая всем руки, и пригласил затем все смеющееся, веселое общество в столовую, к роскошному ужину.

Хозяин казался вполне спокойным и веселым, только блуждающие взоры и дрожащие руки выдавали его нервное возбуждение, и он поминутно чокался то с одним, то с другим офицером и беспрестанно делал слугам знаки подливать гостям в стаканы вина.

Не прошло еще и часа, как все общество находилось уже в подогретом состоянии. Орлов перевел разговор на победоносную армию Румянцева; под ликующие возгласы он осушил свой бокал за здоровье храбрых товарищей, разбивших турок, и, точно охваченный мгновенным недовольством, воскликнул затем:

— Не позор ли это: в то время как турки бегут от русских знамен и вся Европа дрожит перед силою нашего оружия, генерал–адъютант нашей императрицы, которого я, как мальчишку, избил кием, бесчестит наш мундир?

Мертвая тишина наступила при этих словах. Все струсили. Но затем то там, то сям послышались сочувствующие голоса, и вскоре громкие выражения недовольства Потемкиным сделались всеобщими.

Алексей Григорьевич, сидевший рядом с братом, положил свою руку на его, пытаясь остановить.

Но Григорий Григорьевич осушил еще один бокал рейнвейна и воскликнул:

— Да, друзья и товарищи, действительно позор, что такой человек носит еще форму русской армии. Только доброта и великодушие нашей императрицы охраняют его на его адъютантском месте; но и эта благородная черта сострадания в чрезмерности своей служит уже нарушением чести русского оружия, завоевывающего себе все новые и новые лавры. На нас лежит обязанность помочь императрице исполнить то, на что она не решается по доброте сердца. Все мы и все ваши товарища по полкам от имени армии должны выразить ей просьбу, чтобы она дала отставку Потемкину, так как он недостоин носить военную форму!