Судьбы

Она забилась так резко, что едва не свалилась с кровати, когда Кир довел ее до первого в жизни оргазма.

Дав ей немного успокоиться, он начал медленно прокладывать себе путь наверх, целуя ее живот, грудь, затем шею и, наконец, губы. Она бедром чувствовала его член, твердый, горячий и нетерпеливый.

— Кир, — торопливо произнесла она, задыхаясь и открывая глаза, чтобы встретиться с взглядом его карих глаз, — я должна тебе кое-что сказать.

Кир улыбнулся так мягко и нежно, что она едва не заплакала.

— Шшш, — пробормотал он, — я знаю, Скарлетт.

— Знаешь? — удивилась она и затаила дыхание, потому что он начал медленно и осторожно входить в нее.

Лицо Кира было напряжено, он немного отступил, потом снова двинулся вперед, постепенно лишая ее девственности.

— Все эти недели я только и делал, что наблюдал за тобой, дышал тобой, жил тобой, — прошептал он, когда она начала стонать и двигать бедрами в такт его осторожному ритму.

Ориел вскрикнула и вскинулась, когда он задвигался интенсивнее. Боль вскоре прошла, сменившись более изощренной пыткой. Он все дальше входил в нее, его руки лежали на ее груди, губы касались виска, он играл ее телом как виртуоз, заставив громко вскрикнуть в оргазме. Она схватила его за плечи и услышала, как он тоже застонал и, замерев, упал на нее.

Он лежал так некоторое время, положив голову ей на грудь, пока их дыхание не пришло в норму.

В комнате было прохладно, и Кир натянул на них одеяло.

— Этот раунд за тобой, — наконец сказала Ориел и хитро улыбнулась, — но впредь я буду быстро учиться.

Кир ухмыльнулся и прикусил ее сосок, заставив подскочить и обхватить ногами его бедра.

— Скарлетт, — уверил он ее сонным голосом, — иначе и быть не может.

Глава 10

Париж

Уэйн больше всего в Париже любил Люксембургский парк. За спиной сквозь деревья виднелись готический фронтон Пантеона и Сорбонна, где он учился, но Уэйн уже давно не обращал внимания на архитектурные красоты Парижа. Шагая по траве, он стянул рубашку, сделал из шелкового шедевра Армани подушку и улегся на свежескошенную траву. Ветерок доносил до него запах цветущей липы, а издалека, со знаменитых Елисейских полей, слышался приглушенный рокот автомобильного движения.

Семестр вот-вот закончится, и он вернется в Монте-Карло. После гибели Ганса он с радостью покидал виллу, погруженную в мрачное отчаяние, и сбегал в Париж, где по иронии судьбы пользовался определенным почетом и уважением как человек, потерявший младшего брата. Сокурсники относились к нему с трогательным сочувствием, что Уэйну нравилось, хоть и вызывало некоторое болезненное отвращение. Вина грызла его, наполняя ночи кошмарами. Он наслаждался этой болью, как мазохист наслаждается, надавливая на больной зуб, а жалость профессоров, дающих ему по его просьбе дополнительные задания и при этом печально покачивающих головами, наполняла его извращенной гордостью.

Шел первый час, и несколько минут отдыха, непривычного для этого времени дня, внушали ему смутное беспокойство. Пробивающееся сквозь листву солнце грело кожу, жужжание пчел в липовых кронах навевало сон. Но он не мог позволить себе заснуть. Одно дело просыпаться в поту от собственного крика посредине ночи, когда никто не может тебя видеть, и совсем другое — в центре Парижа среди белого дня.

Две совсем молоденькие девушки, не больше шестнадцати, сидящие на скамейке, вытаращили глаза, когда он встал, пораженные его ростом. Они уже некоторое время следили за ним, хихикали и обменивались замечаниями, прикрыв рты ладошками. Когда он проходил мимо, они замолчали и благоговейно уставились на него. Уэйн улыбнулся им и с удовольствием заметил, что девчушки покраснели. Он вышел из парка через южные ворота, не обращая внимания на маленькие лодки, плавающие по озеру, пересек бульвар Сен-Мишель и направился к Сорбонне.

В первый год своей учебы в прославленном университете, где он занимался английским и экономикой, Уэйн проделал все положенные студенту вещи: посетил Версаль в грозу, прошелся по Лувру, гадая при этом, что из его сокровищ умудрились спереть коллеги его папаши. Он попробовал настоящий луковый суп в ресторанчике на улице со смешным названием — улица Кота-рыболова. Ел трюфели и форель, и видел знаменитых исполнительниц канкана в злачных местечках, когда-то любимых Тулуз-Лотреком. Иногда он ходил со спутницей, но никогда не приглашал одну и ту же женщину дважды. Он не ограничивал себя в сексе и уже завоевал репутацию пользователя. Он никогда не забывал тот случай с Ирмой, и, хотя теперь уже прекрасно понимал — отец был лишь смущен тем, что его застали во время полового акта, ему так и не удалось избавиться от ощущения, что секс в лучшем случае нечто совсем несущественное, а в худшем — постыдное. Поэтому все его сексуальные встречи были страстными и очень короткими. И он не всегда умел тактично избавиться от любовницы, в чем некоторые его сокурсницы вскоре убедились. Но, разумеется, это не останавливало женщин, пытающихся изменить его, — каждая надеялась, что ей удастся укротить сидящего в нем монстра.

Уэйн поднялся по древним ступенькам Сорбонны и вошел в зал с высоким потолком, на мгновение задержавшись у доски с объявлениями музыкального отделения. Жан-Поль Монтаж следил за ним, сузив глубоко посаженные зеленые глаза. Жан-Поль, сын посла в Турции, в детстве много ездил с родителями по разным странам, где кое-чему научился. Так, от арабов он узнал, что мужчина, не способный содержать женщину, не мужчина. А позволить, чтобы твою женщину соблазнил другой, и вовсе означает потерю лица. А если об этом узнают…

— Говорят, концерт Рахманинова будет великолепен, — сказал он тихо с хищной улыбкой на губах, принимая готовую к нападению стойку. Уэйн резко повернулся. Хватило секунды, чтобы прочесть ярость в глазах Жан-Поля и напряженность, с какой тот двигался. — Жаль, что ты его пропустишь.

Уэйн отступил на шаг, почуяв опасность. Но вроде он не сделал Жан-Полю ничего плохого, он его и не замечал-то никогда. Внезапно в мозгу что-то щелкнуло, и Уэйн вспомнил, что тот был бойфрендом его последней партнерши Жаклин де Поли. Она сказала Уэйну, что у них с Жан-Полем все кончено, но, вероятно, эта сучка соврала. Уэйн оценивающе посмотрел на Жан-Поля, и его губы изогнулись в издевательской ухмылке.

— И почему же я его пропущу? — холодно спросил он, впрочем уже зная ответ. Заведенного человека следует остерегаться. И кому это знать, как не ему, ведь он постоянно на взводе?

— Потому что ты загремишь в больницу, подонок. — Жан-Поль, тяжело дыша, выплевывал ругательства.

Лицо покраснело, ярость захлестывала его. С быстротой молнии Уэйн со страшной силой ударил его кулаком в живот. Француз согнулся пополам, завопил от боли и упал на колени. Уэйн посмотрел на опущенную черную голову, подумал, не заехать ли ему как следует в челюсть, но отказался от этой соблазнительной мысли. Меньше всего ему хотелось, чтобы его выгнали из университета.

— Убирайся из Парижа, жалкий ублюдок, — тихо произнес он, приподнимая голову Жан-Поля за волосы. Лицо несчастного было белым и потным, глаза потемнели от боли. — Потому что если ты не смоешься, — прошептал Уэйн почти с восторгом, — я тебя прикончу. — Он оттолкнул Жан-Поля с легкостью, с какой собака стряхивает крысу, и ушел, насвистывая отрывок из Рахманинова.

Ранним утром следующего дня он уже выехал из Парижа.

Он ехал по Национальному шоссе домой. Туда, где больше не было Ганса. Где скорее всего не будет матери, отправившейся как обычно на какую-нибудь художественную выставку, встречу с приятельницами, благотворительный базар или поиграть в бридж. Где Вольфганг превратился в старого, согбенного деда. Смерть Ганса сокрушила отца, забрав у него все силы, желание жить, былую надменность. В течение двух недель после похорон Ганса, когда Уэйна переполняло чувство вины и эйфория, он горящими глазами следил за отцом, который не прикасался к еде, но лишь стакан за стаканом осушал виски.