Светлый берег радости

— Ульяна, мне нужна твоя помощь! Осталось ли в этой разоренной квартире хоть что-то ценное?

Я долго не открывала глаз, в доме было тихо, слышалось только мое дыхание. Когда все же открыла глаза, то первое, что я увидела, была любимая кукла Ульяны, сидящая на кровати. На меня напал смех, вот уж действительно ценность! Отсмеявшись, я подумала, что ответ-то был правильный. Ведь ценное — это то, что ценят, а эту старую облезлую куклу, сделанную еще до революции и принадлежавшую когда-то моей прабабке, Ульяна любила и спала с ней до самой своей смерти. Если Ульяна напоминает мне с того света, что не только о деньгах надо думать, то это совсем уж забавно, она-то очень любила денежки! Я взяла куклу в руки, она была тяжелая. Помню, когда я в первый раз взяла ее и ощутила ее тяжесть, то очень удивилась, но Ульяна объяснила мне, что тряпичное тело куклы очень туго набито, а голова фарфоровая, вот она и тяжелая, не то что полиэтиленовые пупсы! Но я отчего-то решила тогда, что Ульяна спрятала в нее золото, и в ее отсутствие прощупала все тело куклы и долго трясла фарфоровую голову. В теле не ощущалось ничего жесткого, а в голове ничего не стучало, и мне стало стыдно. Улыбнувшись кукле со стертым лицом, я собралась посадить ее обратно. Но вдруг кто-то позвонил в дверь. Я вздрогнула от неожиданности, и кукла, выскользнув из моих рук, ударилась об угол комода, и голова ее рассыпалась на несколько кусков. Кукла, пережившая столько революций, войн и переездов, разбилась! Собирать ее было некогда, в дверь уже нетерпеливо барабанили. Кто же это так рвется ко мне с самого утра? Я подошла и резко открыла дверь, не спрашивая, кто там, настолько я была раздосадована непоправимой порчей куклы. За дверью были два не то пьяных, не то обколотых существа: рослая девица лет двадцати семи и тощий юноша неопределенного возраста, ему можно было дать и шестнадцать, и двадцать лет. Глаза у обоих были стеклянные, но этими своими глазами они видели неплохо, потому что, обозрев меня, девица повернулась к спутнику и спросила для верности:

— Это ведь не Аська?

Юноша отрицательно мотнул головой, от чего чуть не упал и вынужден был уцепиться за дверной косяк.

— Эй, ты, позови Аську, че стоишь таращишься? — обратилась девица уже ко мне.

На столь любезное обращение нельзя было не откликнуться. Не знаю, где эти слова и обороты хранились в моем сознании, с какого дна всплыли, но я их честно все озвучила, а увидев проблеск какого-то понимания в глазах утренних гостей, добавила уже по-человечески:

— Аська здесь больше не живет, здесь живу я. Придете еще раз — сдам в милицию.

Упоминание о милиции было как раз тем лекарством, которое им требовалось. Они послушно развернулись и, поддерживая друг друга, пошли. Войдя в лифт, парень сказал:

— Во, блин, дела! — С этим они и убыли.

Я вернулась, подняла обезглавленное тельце куклы и собрала осколки, повертела их в руках, нет, уже не склеишь. Вроде бы не хватает какого-то кусочка, присела на корточки, так и есть, отлетел под кровать и еще туго свернутый комок тряпок, его я подняла тоже. Даже голова у куклы была набита, только непонятно зачем? А может, наклеить черепки прямо на этот ком, вон он какой тугой. Я попробовала приладить, но руки у меня сейчас были неловкими, и я все опять уронила, на этот раз на кровать. Пусть валяется.

Я поплелась на кухню, решила выпить еще кофе, обычно я не пью столько, но мне не нравилось мое состояние, голова горела, и меня лихорадило, может, от недосыпа, может, простудилась вчера, когда шастала по квартире в колготках и мыла полы при открытых форточках, а может, нервное. Немало мне доставалось в последнее время, есть от чего нервной системе прийти в упадок. После кофе я немного взбодрилась и решила сразу ехать, пока есть силы.

В Аськиной квартире управилась очень быстро и была вознаграждена находкой: складывая утепленную кожаную куртку, услышала хруст, в потайном кармане нашла двести долларов. Я об этом кармане и не подозревала, когда носила куртку, значит, Аськина заначка, спасибо! Чувствуя, что голова опять начинает гореть, я спустилась вниз, кое-как распихала пакеты с вещами и поехала. По дороге в мебельных магазинах искала матрасик, но там не было, нашла в хозяйственном, там же купила одеяло и подушку. Смешно, но матрас я поднять не смогла, помог какой-то дядечка, он донес мне матрас и одеяло, ну уж подушку я сумела донести сама. До дома ехала уже как в тумане. Доехав, сначала отнесла пакеты, матрас мне донес какой-то молодой парень, он еще шутил по поводу моего бледного и странного вида, но мне уже было все равно, я еле ноги переставляла. Не помню даже, поблагодарила я его или нет. Дома разделась, переобулась в мягкие тапочки, которые привезла с собой. Сил мне еще хватило, чтобы расстелить в кухне на полу матрас, застелить его простынкой, сунуть подушку в наволочку и кинуть одеяло, на пододеяльник сил уже не хватило. Стянула джинсы и, оставшись в футболке, залезла под одеяло.

Может быть, я и спала, не знаю, но отдыхом это назвать было нельзя, скорее бредовым кошмаром. Явь и вымысел, прошлое и настоящее, причудливо сплетаясь, проходили предо мной, волнуя и мучая. Юлька с разбитой головой и стершимся, как у куклы, лицом наступала на меня, теснила, грозная даже на тряпичных, подгибающихся ногах. Рядом стояла Ульяна, скрестив руки на груди и поджав губы сухого запавшего рта. Она согласно покачивала головой, она тоже была против меня. Я легко читала ее мысли: «Я ее взяла, пригрела, накупила ей разных вещей, поселила в квартире хорошей, наследство свое отдала, даже фамилией своей поделилась, а она, негодная, ничего не сберегла. Лучше бы я Юльку к себе взяла, но теперь у Юльки разбита голова, теперь не склеишь».

— Это тебе надо голову разбить! Все равно пустая, даже тряпок в ней нет, — наступала на меня Юлька, и Ульяна кивала, соглашаясь.

Они пропали куда-то, вокруг был туман, а голова моя гудела, словно большой колокол, в нее просочились Юлькины и Ульянины обиды, жгли и давили мозг, было больно и страшно. Я понимала, что голова может не выдержать и разлететься, как разлетелась голова куклы, как разлетелась ваза, которой я ударила бандита. А бандит уже вот он, копошится у моих ног, приподнимается, смотрит с обидой мне в глаза. Я чувствую, что и его обида проникает в меня и распирает мою голову, и все время звенит, звенит что-то! Я обхватываю голову руками и вою от тоски, боли и чужих обид. Кто-то отдирает мои руки от головы, словно хочет, чтобы она треснула. Кажется, это бандит, да нет, это же Пестов!

— И ты, и ты тоже с ними заодно, а я верила тебе! — кричу я ему.

Он кладет мне руку на лоб, и боль стихает, благодарность наполняет меня, я хочу обнять его, но руки проходят сквозь его шею. Только что он был рядом, и уже в метре от меня, поворачивается, уходит, я бегу за ним, хватаю, тащу его назад. Он уже не такой бесплотный, но все еще как кисель, выскальзывает из рук, шлепается, как медуза. Мне очень трудно, но я все-таки притаскиваю его назад, сажаю на матрас.

— Сиди, — говорю я ему, — я тебе расскажу, как все было.

Нас было трое. Мы так себя и называли — «трое». Не три мушкетера, не три товарища и не тройка, а просто трое. Костик, Юлька и я. Мы жили в одном бараке, это было общежитие трикотажной фабрики. Костик был худой, нервный и злой, а еще он был выдумщик. Это взрослые говорили, что он злой, может, поэтому отец и бил его так сильно, он всегда был весь в синяках, а матери у него не было. Но нам с Юлькой нравилось, как он все придумывает и рассказывает, у него глаза горели, когда он говорил.

Что? Ну-у, он разное придумывал, как будто он оказался на войне и один, сам, всех врагов поубивал. Или как он вырастет, поедет за границу, отыщет самый главный банк, ограбит его, а всех, кто будет ему мешать, убьет. Он говорил, что эти капиталисты все такие жадины и их можно убивать. Зато у него будет все-все, и даже мотоцикл! Мы с Костиком ровесники, а Юлька моложе на два года, она всегда была маленькая, но верткая. Юлькину мать звали Марьям, она тоже была маленькая, глаза черные, волосы черные, смеяться очень любила, а фамилии у нее не было, правда-правда! Когда ее спрашивали, она смеялась, разводила руками и говорила — нету! По-русски она говорить толком так и не научилась, а Юлька хорошо говорила, как я или Костик. Она объясняла нам, что это потому, что Марьям ей вовсе не мать, а мать у нее французская графиня, а отец русский князь. Марьям была у них прислугой и украла ее, родители поискали-поискали, не нашли, заплакали и уехали за границу. А когда Юлька вырастет, то тоже уедет за границу, найдет родителей, и они все будут жить счастливо. Костик смеялся, а она говорила: ну, посмотри на меня, разве у меня может быть мать пьяница, грязная и глупая? Костик смотрел на нее и переставал смеяться. А я никогда над ней не смеялась, я очень любила Юльку. Я подросла и стала понимать, что Марьям ее настоящая мать, они были похожи: нос, глаза, брови, овал лица, только рот у Марьям был большой, а у Юльки маленький и красивый, у нее все красивое. Костик мне однажды сказал по секрету, что по-настоящему Юльку зовут Фатьма и что мать ее в прислуги никто не возьмет, она не любит готовить, грязнуля и пьет как лошадь, поэтому Юлька и отказывается от нее. Марьям была совсем не злая и Юльку никогда не била, но почему-то никогда ничего не варила — ни картошку, ни кашу, ни суп, — только хлеб покупала, да и то не всегда, только если от водки деньги оставались. Юльку кормили соседи. Когда Марьям была совсем пьяная, то ходила шатаясь по длинному коридору и пела какие-то непонятные песни, в комнату свою идти не хотела, хотя Юлька тащила ее и била кулачками и тапками, но Марьям смеялась и не шла. В коридоре было весело, а в комнате у них скучно, там были три табуретки, два ящика и матрас большой на полу, на нем они спали, вот как я сейчас, но только у меня матрас чистый, а у них грязный и вонял, хоть нос зажимай. У меня не было ни отца, ни матери, я жила с теткой Полей. Когда мне исполнилось три года, мы переехали жить в барак, тете там от фабрики комнату дали. В бараке было много детей, но меня они не любили, обзывали чистюлей и белоручкой. Потом я подружилась с Юлькой и Костиком, и мне понравилось здесь жить. Как-то потом, когда мы уже учились не помню в каком классе, я попросила Костика объяснить, почему меня дразнят? Костик все мог объяснить. Он удивился: «Но ведь ты другая! Мой отец слесарь, а мать Юльки уборщица, Юльку не кормят и не одевают, меня колотят без конца, да и всех ребят вокруг бьют, и все бегают грязные и драные, понимаешь?» Но я все еще не понимала. Костик вздохнул и продолжил, сегодня он был терпеливым, в другое время я уже получила бы затрещину. «Ну чего ты не понимаешь-то? Мы нормальные, а ты нет. Посмотри, какое у тебя платье чистое, даже бант есть. И носки чистые, и туфли не дырявые. А тетя Поля твоя кто? Правильно, директор клуба, вы живете здесь просто потому, что твою тетку муж выгнал, из-за тебя выгнал, я сам слышал, как бабы в коридоре говорили. Не хотел тебя кормить, потому что ты ему никто, чужая. Тетка у тебя добрая, но нудная очень, музыке тебя учит. Кому она нужна, эта музыка? Я вот скоро в секцию запишусь, хочешь со мной?» Конечно, я хотела, позови он меня на Луну, я и туда бы захотела. Он был хотя и ровесник мне, но такой умный, такой взрослый, так интересно говорил! Он прощал мне, что я не такая, Юлька, та иногда обзывалась, а он нет. Однажды, когда нам с Костиком было одиннадцать, а Юльке девять, тетя Поля, получив зарплату, дала мне на мороженое. Костик вытащил у пьяного в стельку отца из кармана целую трешку, и мы, гордые своим богатством, отправились его тратить, но недалеко от будки с мороженым нас подстерегли большие ребята и захотели отнять деньги. Юлька сбежала сразу, бросив нас, а Костик ни за что не хотел отдавать деньги. Его стали бить, он неумело защищался, я бросилась ему на помощь, но какой от меня толк! Домой я вернулась «такая, как все» — грязная, платье порвано, волосы всклокочены, бант куда-то делся, на лице и руках синяки. Тетя Поля даже всплакнула надо мной. Я не могла забыть слез Костика, ведь он никогда не плакал, даже когда отец бил его ремнем с пряжкой, так что кровавые рубцы долго не заживали. На следующий день Костик объявил, что идет записываться в секцию. Юлька сказала, что ей не надо, она и так всегда сможет удрать, если что. А я пошла. Секция была платная, но Костика взяли без денег, тренер осмотрел его худую фигурку, больше похожую на скелет, обтянутый кожей, и кивнул: приходи, мол. Меня отказался взять, даже если я буду платить. Дело решил Костик, он предложил, что пусть я пока буду приходить и смотреть, а когда он, Костик, чему-нибудь научится, то будет на мне отрабатывать приемы. Брови тренера взлетели вверх, он еще раз осмотрел нас и нехотя согласился. Занятия проходили три раза в неделю в полуподвале дома минутах в десяти ходьбы от нашего барака. К началу занятий я успевала сделать все уроки и сварить картошки на ужин. На занятиях мы с Костиком сидели на лавке в углу и смотрели, как ребята постарше отрабатывают приемы. Знаешь, сначала я ничего не понимала, но потом какие-то движения стали запоминаться. Тренировка продолжалась час, потом минут сорок тренер занимался индивидуально с теми, кто подавал надежды, и только потом наступало время Костика и еще двух ребят на год старше. Обычно первого тренера помнят, как и первого учителя, я помню его, конечно, но благодарности к нему не испытываю, лично он ничему не научил меня. Приемам учил меня Костик. Ему было интересней, когда партнер что-то умел, вот он и учил меня. Я ходила вся в синяках, тетю даже в школу вызывали по этому поводу, не знаю, что она им сказала, но от меня отстали. Год ходил Костик в эту секцию, и я с ним. Но потом он остыл к борьбе и записался в секцию бокса, девчонок туда категорически не брали, да и не привлекал меня бокс. Я загрустила, тетя Поля заметила мою грусть и как-то, взяв за руку, привела в спортзал одной из спецшкол. Тренер там был молодой и не угрюмый. Он попросил меня показать, что я умею, и поставил перед девочкой постарше и поплотнее меня. Мне было страшно, но я понимала, что если осрамлюсь сейчас, то больше шанса не будет, и я показала. В конечном итоге девочка оказалась сильнее меня, но и я сколько-то продержалась. Тренер похвалил меня, спросил, у кого и сколько занималась, выслушав, пояснил мне, что занятия проводятся по смешанной системе, с элементами китайского кун-фу и рукопашного боя, если я буду стараться, то добьюсь успеха. Меня воодушевило, что здесь есть девочки и тренер не злой, а в стилях я тогда не разбиралась, не разбираюсь и сейчас, для меня главное, чтобы я умела постоять за себя. У тети я потом спросила, как же мы будем жить, если платить за секцию, тетя пояснила, что взялась вести дополнительно кружок вязания. Тренировки спасли меня от одиночества, потому что вскоре отец Костика неожиданно для всех женился на Марьям, ему дали большую комнату в благоустроенной коммуналке, и они переехали. Конечно, они уехали недалеко, через две улицы, и мы часто виделись, но уже не каждый день, да и отношения стали уже не те. Раньше Костик обращал больше внимания на меня, но теперь, когда Юлька стала как бы его сестрой, она целиком заняла его внимание. Костик после восьмого класса поступил в ПТУ, выглядел взрослым, стал иногда выпивать, а я училась в школе и все еще бегала на тренировки. Школу я окончила с золотой медалью и поступила в медицинский, хотела быть детским врачом. С Юлькой мы сблизились опять, когда я уже закончила институт и работала в больнице. Тетя Поля стала часто болеть, но ни на что не жаловалась, говорила, что простуда или голова болит, скоро пройдет. Однажды под утро я пришла с дежурства, а она уже мертвая, но теплая еще. Чуть-чуть меня не дождалась, лежала в своей любимой позе на боку, рука под щекой, и улыбалась. Что? Нет, это уже не в бараке было, это нам квартирку маленькую дали, барак тогда уже сломали. В панельном доме, угловая, зимой мы чуть не замерзли, пришлось батареи наращивать за свой счет. После смерти тети Юлька и стала ко мне ходить, мать ее умерла от цирроза печени, отец Костика жил у какой-то тетки, самого Костика посадили за драку, покалечил кого-то. А потом мне вдруг позвонила Ульяна, сестра тети Поли, которая раньше не хотела общаться ни с ней, ни со мной, а тут вдруг как-то узнала телефон и позвонила, позвала меня жить к себе. Я не хотела сначала, не могла простить ей тети Поли, но она соблазняла хорошей работой. Я ведь детский кардиохирург была, в Ивантеевке работы моего профиля не было, а тут она мне предлагает как раз то, о чем я мечтала. Да и одиноко мне было, друзей близких не приобрела, что-то мешало мне тесно сближаться с людьми, или им что-то мешало. Только Юлька одна, но она как раз устроилась работать в какую-то фирму, а до этого была официанткой в затрапезном ресторане, закрутила роман, и я ей стала не нужна. Ну вот и все, я тебе все рассказала, теперь можешь растаять, или уйти сквозь стену, или в форточку вылететь. Не хочешь? Почему? Нет! Не спрашивай, про это я говорить не буду! Нет, все, уходи, ты дневной призрак, твое время прошло, вечер наступил. Нет, не хочу! Ах, как болит голова! Если ее не сжимать руками, то разлетится на сто кусков, ну и пусть, пусть разлетится! Зачем мне жить? Костика убили, Юлька умерла, а мне зачем жить?