Страница 102 из 107
Глава седьмая Но что же Ваня, наш знакомый? При милой паре другом дома Он стал; дневал и ночевал; Их дом, семья — его утеха; Он скоро к ним и переехал, У друга комнату он снял, Куда привез его Василий, — Его уже отметил я, — Немного скарба, много пыли, Ягдташ и тульских два ружья. Красавец-лаверак Находка, Хвостом помахивая кротко, С Василием (тот принят в дом) Стал третьим Граниных жильцом, Вошел он в двери с Ваней рядом, На Нину пристально взглянул Готовым к преданности взглядом; Знакомясь, руку ей лизнул, Вздохнул и на ковре уснул. Дни замелькали; скоро Нина Супругу подарила сына, Коль не соврать мне — через год; И Нина Ваничку зовет, Конечно, в крестные папаши; И, в выраженьях став живей, — «Священны приказанья ваши!» — Ванюша отвечает ей. Сынишка рос ребенком хилым, Хотя, конечно, очень милым, Как уверяли все вокруг; Завелся было узкий круг Знакомых — дамы, сослуживцы (Охотники до всяких дел, На службе ж — сонные ленивцы); Их Гранин просто не терпел И через силу с ними ладил, Чем очень скоро и отвадил Знакомцев от дверей своих, Заметив: «Проживу без них!» А сам он? О высоком деле Мечты кадетские тускнели; Одни служебные дела Ему судьба его несла; И, относясь к ним педантично, Вставая в шесть, а то и в пять, Он в десять начинал зевать И Нине говорил обычно: «Дружочек, я хочу бай-бай, — Постельку мужу открывай!» Сначала это было мило (И Нина в спальню уходила), Но — после сына — полумрак Уже наскучил ей лампадный; Ей стало тяжко и досадно; Нет, о супружестве не так Мечтала в институте Нина!.. Ну что за жизнь, когда вокруг Одно — двуспальная перина, Лампада, печь кроватка сына Да кроткий, молчаливый друг. Ложиться вместе с петухами Хоть и полезно, может быть, Но этим интересной даме Недолго можно угодить; Всё хорошо, но как-то вяло, Ни сердцу, словом, ни уму; И тут присматриваться стала Жена к супругу своему: Да, он красив, но лоб, пожалуй, Немного мал и узковат, Цвет губ какой-то слишком алый, И без души глаза глядят… Обеспокоен непонятно, Муж скажет: «Нина, что с тобой? Ты смотришь как-то неприятно, Взгляд у тебя — совсем чужой!» Она очнется; грустно, нежно, Ласкает голову его; Она молчит или небрежно Прошепчет: «Полно, ничего!» Пусть боль души необычайна, — Мучительная скрыта тайна, Жены трагический секрет: Любовь ушла, любви уж нет! Любовь приходит и уходит, Она избранников находит, Но даже им на миг верна, — Да существует ли она? И то, что названо любовью, Что в существе своем темно, — В сердцах отяжелевшей кровью, Быть может, лишь порождено; Как опьяняющее зелье, Она нас в небо увлечет, Но лишь проснемся мы, как счет Уже предъявит нам похмелье; И тут, читатель дорогой, Простейшее запутав в узел, Оно вас наподобье грузил Потянет в омут роковой! Старо всё это? Да, про это Давно уж пето-перепето, Но Нина очень молода; Впервые подошла беда, Кагора так сердце гложет; И, бедная, понять не может, Как то, что пламенем таким Вздымалось, всё испепеляя, Сейчас чуть тлеет, догорая, Распространяя горький дым. Но сын!.. И над его кроваткой, Одна, озарена лампадкой, Полна невыплаканных слез, — Решает Нина не рассудком, А честным сердцем, к правде чутким, Судьбы трагический вопрос; В нем, заглушая все влеченья, Высокий голос отреченья Звучит, как колокола медь: Для сына жить… Молчать, терпеть! Молчать, терпеть!.. Одно терпенье Должно ее девизом стать; Теперь ребенок лишь да чтенье Должны жизнь Нины украшать. И стало так: спит дом казенный; Спит Вовочка и Саша спит; И только где-то однотонный Бессонный маятник стучит; Все дома, только нет Ивана Он в клубе; бодрствуя одна, В углу покойного дивана Читает Нина… Тишина. От круглой печки пышет жаром, Ведь уголь им дается даром, А на дворе январь стоит, Уснувший город леденит; Прошелестит страница; пальчик К губам — и слушает она, Спокоен ли в кроватке мальчик? И вновь головка склонена К журналу или новой книге; Лишь маятник считает миги, Сверчком запечным стрекоча… Но чу, в передней звон ключа. То возвращается Ванюша. «Вы в клубе кушали?» — «Я кушал, Ответил он. — Ну и мороз. Едва не отморозил нос!» И подойдет поближе к печи, Откуда кротко поглядит На Ниночку; она сидит Покойно: часты эти встречи, Корректнейшие тет-а-тет, В них ничего такого нет. «Читаете? — он скажет снова. — О чем, позволю вас спросить?» — «Да вот, про чудака такого, Как вы; его хотят женить… Ну всё о вас; всё точно, к месту; Ну совершенно вы, о вас! Хотите, чудную невесту Я вам найду?» — «Мне? Никогда-с!» — Ответил он и даже строго Взглянул на Нину, но она, Вдруг шаловливости полна, Пристала к Ване: «Ради Бога, Но почему же, отчего?» Он отвернулся и с порога Опять взглянул на Нину строго, И не ответил ничего. Тут собеседник мой печальный Умолк и глубоко вздохнул; Поднятый взор его тонул Как бы за некой гранью дальней; «Он вспоминает!» — думал я, Но он встает, заерзав палкой, И говорит с улыбкой жалкой: «Здесь речь окончится моя; Мы подошли к преддверью года, Когда военная невзгода На Русь надвинула беду: В четырнадцатом мы году… Тут, из запаса призван, Гранин Помчался бодро в часть свою; Примчал; и был смертельно ранен Едва ль не в первом же бою…» «Но что же дальше?.. Я о Нине… Ванюша, кажется, влюблен?» — «Пока рассказ на половине, — С улыбкой отвечает он, — Но если будущее судит Нам встретиться еще разок, То продолженье, верьте, будет, И даже… грустный эпилог!» И он ушел, старик плечистый; Я долго вслед ему глядел; И полдень золото-огнистый В июльском небе пламенел; И долго думал я пытливо, Кто этот старец; торопливо Отгадку нужную искал; Ведь если быть ему в романе, То кем? Конечно, только Ваней, — Я так тогда предполагал. И вот я думаю о Нине, О затаенной половине Ее житейского пути; Ищу я старика найти; Рассказчика с лицом печальным Хочу дослушать до конца… И я от своего крыльца Иду путем нарочно дальним, И вновь у Чурина сижу И жду: и поздно или рано, Но окончания романа Дождусь и вам перескажу.