Страница 101 из 107
Глава шестая Маньчжурия еще тех дней, Когда дорогой правил Хорват, Своей известный бородой; Маньчжурия перед войной Лет за восемь; еще пустынен Простор лесных, гористых мест; Как крепостца — любой разъезд; И перегон, что очень длинен, Осматривают сторожа, Плечо ружьем вооружа. У станций выросли поселки, За ними сопки, пади, лес (Всё больше вязы, реже — елки), И бронированный экспресс Гремит по рельсам издалека: От самого Владивостока До Петербурга декапод Толпу транзитную везет. Тут иностранный дипломат; Голландцы, индусы, датчане; В его вагоне-ресторане И наши питерцы сидят. Подняв надменно нос утиный, Мамаша, сидя рядом с Ниной, Вплетает в русский разговор (Торжественного ради часа) Французских фраз трескучий вздор Из институтского запаса; Напротив, втиснутый в сюртук Путейца, упирая важно В крахмал кадык многоэтажный, — Внушительно молчит супруг. Кругом над пищей ресторанной Народ лопочет иностранный; Все одобряют русский стол, Который, коль сравнить с французским, Желудкам европейским, узким, Хотя и несколько тяжел, Но всех столов премного лучше; А знаменитая vodka Хотя горька, хотя крепка, Но хороша; и кто-то учит Ее бестрепетно глотать, Чтоб после громче лопотать. Обед идет под стук колесный, Вагон рессорный, многоосный, В ритмичной качке; занята Едой, толпа не замечает, Какие позы принимает Провинциальная чета; Как пыжится она манерно; А кто и взглянет, так, наверно, На девушку, что у окна Сидит, безмолвна и бледна. А за окном открыты взору Неоснеженные просторы Степей; они — как океан, Но мертвый, серый или бурый: Сжигают осенью маньчжуры Траву; селения крестьян Мелькают редко; по дороге Арбу, груженную зерном, — С опущенным покорно лбом Бычина тащит круторогий; Возник и канул навсегда, Как символ вечного труда. Как хорошо душою праздной, Всё, всё приемлющей равно, Следить в вагонное окно За сменою разнообразной Вдруг возникающих картин — Лесов, потоков и долин, И думать: жизнь везде одна, Быстра, легка, неуловима, Как поезд или клочья дыма, Что мчатся около окна! Везде, везде — одно и то же, Ничто не лучше, не дороже: За пашней лес, за лесом — дол, За ним печальное селенье; Всё длится лишь одно мгновенье — Вздохнул, и миг уже прошел; А там, на станции конечной, — За ней уже движенья нет, — Смерть отберет у вас билет; Читатель, пассажир беспечный, Спеши, покуда не темно, Глядеть в вагонное окно! Но Нина вовсе не философ — Чужда торжественных вопросов; Не различая ничего, Взор девичий лучом печальным Блуждает за стеклом зеркальным; Во власти чувства одного, Не видит Нина и не слышит, Она порой почти не дышит И отвечает невпопад На материнские вопросы; И мать на Нину смотрит косо, И Нина опускает взгляд. А тут еще вошедший обер (Откормлен, не прощупать ребер Под долгополым сюртуком) Подходит с рапортом о том, Что поезд перед Цицикаром, Что там скрещенье и буфет. «Отлично! Приказаний нет»; Но папенька молчал недаром; Он вспомнил: в чем-то срочность есть, — На встречный надо пересесть. «Ну, что ж! — ответствует супруга. — Пусть так: дела — всегда дела!» А дочь бледнеет от испуга, Как снег становится бела: Ведь Цицикар как раз та точка, Где улизнуть хотела дочка, Но риск не выручил, не спас!.. Что делать девушке сейчас? Хоть под колеса, хоть в трясину, В любой, любой водоворот, Но ум не покидает Нину, Хотя озноб ее трясет. В купе идет прощанье быстро; Отец с величием министра, Которым он мечтает стать При помощи жены-княгини, Трепещущей позволил Нине Себя в усы поцеловать; Он говорит: «Владей собою! Утри слезинку на носу». Она ему: «Я отнесу Твой саквояж». — «Что? Бог с тобою! Зачем? Ты можешь опоздать». — «Нет, нет!» Но тут, весь в клубах пара, Уже на стрелках Цицикара Вагон их начал грохотать. Вокзал, депо и водокачка; В поселке водка, карты, спячка; Вот что такое Цицикар. Ну, что еще там? Тротуар Дощатый тянется в казармы; В них — пограничный батальон; И описали Цицикар мы Детально и со всех сторон. Изображен без всякой фальши, Вклиняется он в наш сюжет (Китайский город где-то дальше, И до него нам дела нет). Мы только церковь позабыли; Она стоит особняком И золотым своим крестом Чудесно блещет в снежной пыли, Которой воздух напоен; Поселок степью окружен. Отец в своей путейской форме Налево сходит; встречный ждет; За папой Нина по платформе К вагону синему идет; В окошко мать глядит; и Гранин, Навстречу бросившись, застыл: Он Ване за спину отпрянул, Ванюша друга заслонил. Они стоят, понять не в силах, Что план разбило их во прах; Но Гранину как будто знак Почудился в ресницах милых; И даже ручка за спиной, Обтянутая белой лайкой, Велит (в тревоге отгадай-ка!) Не то «за мной», не то «постой». И девушка в вагоне скрылась, Влюбленный открывает рот, Что это робость иль немилость? Что дало новый оборот Всему, условленному точно? Нечаянно или нарочно Был милой ручки быстрый знак? А колокол уж три удара Пробил; заверещал свисток, И поезд, с первым клубом пара, Сейчас помчится на восток. Что делать? Ждать или садиться? На что-то следует решиться И срочно что-то предпринять, Иначе девушка опять С отцом своим в Харбин умчится! Но тут — уже в последний миг, Когда свистка раздался крик Басистый и прощально-длинный,— У двери появилась Нина; И, в шубке белой так стройна, Из заскрипевшего вагона На золотой песок перрона Поспешно спрыгнула она. Тут Гранин к ней. «Нет, погоди ты!» — Она ему почти сердито И торопливо говорит; И личико ее горит; И он впервые волевую Увидел складку меж бровей На милом лбу любви своей, Увидел складочку такую, Что, не ответив ничего, Подумал про себя: «Ого!» А Ниночка к экспрессу мчится; Вот их вагон; в окошке — мать; Ну, что же — ручкой помахать: Я тут, мол, и спешу садиться. Ведь и экспрессу дан свисток. И, потревожившись немножко, Мадам отходит от окошка — Дочь к месту возвратилась в срок. Сейчас она войдет, конечно, В купе; уж заскрипел вагон, Неслышно трогается он; И мать в окно глядит беспечно… Что это? И бледнеет мать, Она не может не узнать Вот этой самой белой шубки! И тут же Гранин… Почему Он перед Ниной и ему Она протягивает губки! Мать зеленеет; но она Молчит: она себе верна. О бегстве дочери упрямой Она в известность телеграммой Поставит мужа, но сейчас Что эта барыня для нас? Вплетается в повествованье Нежданно новое лицо: Вот некто в рясе на крыльцо Выходит типового зданья; Солдатский каравай в руках; Над шарфом борода седая, Но в жизнерадостных глазах И ум, и зоркость молодая; Скуфьей прикрыт широкий лоб: Отец Никита, протопоп. Он крикнул: «Мишка!..Постреленок!» И тотчас же из-под крыльца, Железной цепью забряцав, Выкатывается медвежонок; На лапы задние он встал, Он заворчал, он заурчал; Как бусины, сверкают глазки; Карабкается на крыльцо; А протопопово лицо В сияньи доброты и ласки. «Ну-ну! — басит он, черный хлеб Ломая на куски большие, — Клыки-то вон уже какие, А как дитя еще нелеп! Растешь, жиреешь понемногу, А всё еще, поди, берлогу Во сне ты видишь, снится мать, Коль дар имеешь вспоминать; Но мне-то делать что с тобою, Как в зверя вырастешь совсем? А впрочем, Бог, как вся и всем, Займется и твоей судьбою; Покуда же и ешь, и пей, Да развлекай моих гостей». Туг в палисадник Ваня входит, Со зверем батюшку находит (Один ворчит, другой урчит) И, хоть смущенный на мгновенье, Подходит под благословенье И торопливо говорит, Что есть бракующихся пара, Весьма торопится она. «А что, они из Цицикара?» «Нет, батюшка, из Харбина». Тут батя вымолвил: «Ванюша, Ты торопливость отложи; Пройдем ко мне… Чайку откушай И всё подробно изложи». — «С чаями, право, невозможно, Подходит Ваня осторожно К предмету миссии своей, — Тут случай трудный, случай сложный, И надо как-то поскорей; Тут…» — «Стой! Но мне никто не ведом; Да уж не ты ли сам жених?» — «Да нет! Опередил я их — Они идут за мною следом…» — «Допустим! Но не шутка брак, А ты сегодня больно прыткий! Кто он, она? Фамилия как Невесты?». Но скрипит калитка, И Гранин с Ниной входит в сад; Ванюша отступил назад. Скажу вам, был отец Никита Не только добр, но и умен; И очень быстро понял он, Что как для матери сердитой, Так и для важного отца Благожелательней конца К роману дочки (с ней не сладить) Никак, пожалуй, не приладить, Чем этот цицикарский брак; И он сказал: «Да будет так!» И через час уж эта пара В военном храме Цицикара Была повенчана; и здесь Свою я мог бы кончить повесть — Спокойна авторская совесть: До свадьбы я сумел довесть Героя с милой героиней; Мне подходящий повод дан Закончить тем, чем часто ныне Любой кончается роман. Но всё ж я вылезу из плана Экранно-модного романа: Мне музой в выполненье дан Реалистический роман; Как я сказал уже, всё это Не легкий вымысел поэта — Рассказ веду не от себя; Старик с косматой бородою, Ее седины теребя Дрожащей темною рукою, Умолк на миг, вздохнул, привстал, Но снова сел и продолжал: Отец, настигнут телеграммой, Ее с трудом постигнув суть, Летит назад; мадам упрямо На продолжает путь: Дочь для нее не существует, — Скупое чувство наповал Убил общественный скандал; Его молва еще раздует До прессы, до пасквиля вплоть; Нет, дочь — отрезанный ломоть! Papa примчал; бежит сердито В церковный дом; отец Никита Его встречает; тут и дочь С супругом; молодые ночь Под тем гостеприимным кровом Чудесно провели; и вот Пред тестем и отцом суровым Предстали молча: суд идет! Него им ждать? Какая грянет Неудержимая гроза? Но смело поднимает Гранин Нетерпеливые глаза; Он муж уже; чего ж страшиться Он — труженик; он — офицер; И только дикий изувер Родства с ним может устыдиться; Какой средневековый вздор, Нелепость, дикость, ахинея; От возмущения немея, На тестя он глядит в упор. Скрестились взгляды; гневным знаком Отцу морщина чертит лоб; Но выручает протопоп: «Поздравьте их с законным браком, Он говорит. — Уже, увы, Разумнее не подберете вы И справедливее решенья!.. Так дайте ж им благословенье. А вы, — мигнул он молодым, — Вы на колени перед ним!» Тут, вспомнив, что один писатель Прекрасно выразил стихом («Что за комиссия, Создатель, Быть взрослой дочери отцом!»), Papa пошел на мировую, И, местным сплетницам назло, Всё в норму строгую вошло, И Гранин Нину дорогую Уже женой повез в Харбин; Отец же, важный господин, Помчался за своей каргою, За урожденною княжною И, ею где-то взят в полон, В Харбин не возвратился он.