Заповедь

... Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц, — они все прошли через это и теперь с отвращением глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. На фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если на кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Можно было лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Неудивительно, что потом целое десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.

У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии даже добился права посещения фабрики Тамуриком, что само по себе являлось случаем исключительным. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему было сделано такое исключение горянке, которая, несмотря на разруху и голод, прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело; и каждой работнице надлежит как можно больше говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.

Тамурику это удавалось легче. Он без умолку болтал с работницами так безжалостно коверкая слова, что вокруг хохотали до колик в животе, но его это не смущало, и там, где Зареме приходилось по несколько раз твердить впервые услышанное слово, сын воспроизводил его без особых усилий.

А освоить русский требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. Все бы хорошо, да ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызывал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, когда та собралась посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»

Зарема отправилась на Невский проспект. Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть на клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград в хлопотное голодное время едва сумели сохранить чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ любовался, — и вот эта несознательная гражданка безбожно ее грабит. Дворник засвистел, поднял тамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь... Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину: не отдам, мол, и все! Убивать будете — все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она в ответ глазами сверкала...

И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локти. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но цветы или трава — все равно, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал шоферу адрес. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну — свободной, не арестованной, — лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину...

А вечером прибывшей со службы Марии Зарема показала травку и насильно потащила ее к Дарье. Ефрем не желал допускать к дочке нацменку, да Дарья рассудила по-своему:

— Все равно уж... Погибает малышка... Пусть горянка познахарит, авось поможет...

Доверили дитя, и Зарема сотворила чудо! Ванну сделала и опустила в нее девчушку. Лекарство не помогло, а травка вылечила! Вот как бывает! И тогда Зарема попросила Марию:

— Скажи ему, зачем травка нужна была... — и так жалобно просила, будто от этого жизнь ее зависела.

Поняла Мария, что не найти Зареме покоя, пока сам Гринин не скажет ей, что простил ее. И уговорила секретаря горкома заглянуть к ним на минутку да успокоить совесть горянки...

И сейчас у Заремы порой случаются курьезы... Она, бывает, ломает голову, отыскивая тайный смысл во фразах, обозначающих простейшие понятия. Однажды в отсутствии Марии в комнату заглянула Дарья.

— Землячка, — так обращалась она к Зареме, ибо кубанские степи находятся в каких-то четырехстах километрах от гор Осетии — глядя из далекого Петрограда, все равно что рядом, — дай мне трошки соли.

Зарема мысленно перебрала каждую вещь, что находилась в комнате, честнейшим образом отсыпала Дарье половину имеющейся у них с Марией соли — по тем временам она была дефицитом, — протянула со словами:

— Вот соль, а трошки — нету... — вызвав невообразимый хохот у казачки, и без того большой любительницы повеселиться. Зарема и сама отчаянно смеялась, узнав, что «трошки» означает «немного»...

***

Зарема и Мария, рассказывая о своем житье-бытье, беззлобно подтрунивали друг над дружкой. Но я-то догадывался, что скрывалось за насмешливыми фразами Дзуговой: рабфак и курсы вместо сна и отдыха, голод и холод, трамвайная толчея и очереди за хлебом... Тебе, племянник, имеющему костюмы и куртки, и обувь на все случаи жизни, неведомо, как приходилось людям двадцатых-тридцатых годов. То поколение не стеснялось залатанных кофточек и вылинявшего платья, ставших на многие годы вроде униформы... Кому не приходилось молиться на стоптанные туфли, убеждая-уговаривая их продлить свое существование на месяц, неделю или хотя бы на один день?!

Слушая Зарему и Марию, глядя на латки на локтях курточки и на коленках штанишек Тамурика, я стал клясть себя последними словами, возмущаясь, как это я раньше не спохватился и не навестил Зарему.

Чем больше я слушал Зарему, Марию да и Тамурика, тем яснее понимал, как много добра сделал моим землякам этот чудесный человек Гринин. И мне захотелось от всей души отблагодарить его... И я попросил Марию отвести меня утром к секретарю горкома...

— Хочу посмотреть на этого доброго и благородного человека и сказать ему спасибо от имени всего аула, — пояснил я...

... Они пришли в приемную секретаря горкома задолго до начала рабочего времени. Но Гринин уже был на месте. Жестом показав Мурату, чтоб он подождал минуту, Мария вошла в кабинет.

Выслушав ее, Гринин охотно кивнул головой:

— Приглашай.

Мария широко распахнула дверь:

— Добро пожаловать, дорогой горец.

Секретарь горкома партии поднялся, вышел из-за стола, загодя протянул руку:

— Рад познакомиться с земляком Заремушки! — и запнулся.

И вошедший Мурат застыл на месте:

— Николай?!

— Это ты, Мурат?!

Они порывисто обнялись.

— Мне и Мария, и Зарема все говорят «Гринин, Гринин», а это мой друг Николай?! — никак не мог успокоиться горец.

— Жив, Мурат, жив! — не верилось секретарю горкома. — Как же? Я ведь запрос о тебе давал во Владикавказ, ответ пришел: героя гражданской войны, «Северного Чапая» Мурата Гагаева нет в Осетии... Решили, что ты в дороге тиф подхватил да помер. А ты живой, живой! — он вновь крепко обнял горца.