Заповедь

***

... Мурата вызвали на заседание Военного трибунала. Внутренне он был готов ко всему. Он знал, что виноват, знал, что должен понести наказание за то, что вовремя не выполнил приказ и этим чуть не угробил весь отряд. В просторной комнате обыкновенной крестьянской избы был установлен стол, покрытый красной скатертью, а напротив поставлен стул, на который часовой усадил горца. Слева у стены бочком на самом краешке скамьи примостился Дмитрий, чье присутствие здесь весьма удивило горца. Мурат намеревался честно признаться в своих ошибках и попросить самого строгого для себя наказания. И, поглядывая на толпящихся в дверях бойцов эскадрона, на заглядывающую в окно Глашу, он готовил суровые слова в свой адрес. Но когда открылась дверь и за столом оказались Николай, потом этот неприятный штабист — человек в кожанке — и еще один незнакомый Мурату командир, когда Николай посмотрел на горца таким взглядом, будто впервые видит его, и, в довершение всего, председателем оказался именно комиссар в кожанке, Мурата передернуло от гнева. Он-то думал, судить будет сам Уборевич, которого уважал настолько, что готов был сию минуту отдать за него жизнь, — а прославленный комкор, точно посторонний, уселся рядом с Дмитрием. А судить будет этот тип! Горец плохо слушал, что говорил председатель трибунала...

— ... Мы не партизаны, мы служим в регулярной Красной армии и обязаны подчиняться ее святым законам! А как себя повел гражданин Гагаев? Не выполнил приказа об отходе. Запретил обыскивать женщин, и одна из них в штабе выхватила револьвер и выстрелила в командира. Вот как оборачивается твоя недисциплинированность, командир эскадрона!

— Кого ты мне в председатели дал, товарищ Уборевич? Он о коне, что его возит, не думает, — о людях разве будет думать?! Не нужен мне такой судья! Сам суди, товарищ Уборевич! Сам! Скажешь: расстрелять меня — слово в ответ не скажу! Только сам суди!

— Это с каких же пор подсудимые сами судей себе выбирают? — рассердился Уборевич. — Ты как ведешь себя на трибунале?!

— Людей силком посылал дорогу строить! — возмутился председатель. — А на кой черт она тебе понадобилась?!

— Не понимаешь? — не выдержал опять Мурат.

— Не понимаю! — повысил голос председатель. — Как и то, для чего ты свадьбу затеял наперекор родителю! Белогвардейцы очухались, в атаку пошли, а он за столом с этим... как его... рогом в руках! Не останови тебя — и за крестины возьмешься! Красноармейцы — босые, воюем впроголодь, люди отдают последний кусок хлеба тем, кто отстаивает нашу свободу, — бойцам, а Гагаев обоз раздает! Щедрость свою проявляет!

— Товарищ Уборевич! — опять закричал горец. — Да он не понимает ничего! Зачем, говорит, свадьбу устроил? Не понимает, как трудно это — жениться! Когда она его любит, он ее любит, а все против них! Не знает, как плохо человеку, когда любимая далеко! Не знает, как страшно, когда ребенок голодный смотрит тебе в глаза!

— И мне жаль голодных! — закричал председатель. — Но где взять хлеб? Где?! Как накормить всех? А чем кончилось твое благодеяние? Ну-ка скажи, отчего такой невеселый, — кивнул он мужику, который бочком сполз со скамьи, поежился и поклонился горцу:

— Спасибо тебе, Мурат, за щедрость твою, — он горько усмехнулся, — да только подарочек твой тяжко нам обошелся. Как энти вошли в село — сперва-наперво англицкое барахлишко искать. У кого находили — пороть! И вопросиков не задавали. Бона как, — он поднял рубашку, и бойцы ахнули, увидев, что вся его спина исполосована нагайками. — У меня еще что, — горделиво заявил мужик, — мне не впервой с нагайкой чокаться. У других — послаще, — он вдруг весело улыбнулся. — Вся деревня на пузе спит! И еще им достанется: теперча лошадей шукают...

Вот отчего стоял так странно Дмитрий в овраге. Мурат думал: голову он опустил, потому что снарядов боится, а мужик-то от боли жался.

— Вот так, Мурат, — подвел итог председатель трибунала, — добренькие твои дела на поверку оборачиваются к людям горем!

— Нет!!! — отчаянно закричал горец. — Нет! Нет... — и внезапно тихо признался: — Мне еще один человек говорил это. Давно. Вот Николай знает, — и вновь закричал: — Но это не так! Нельзя, чтобы человек поступал не по совести! Нельзя! Люди ждут нас, думают, поможем, а мы приходим — дать им ничего не можем! Надо от себя отнять — но ДАТЬ!!!

— Жаль, что ты не осознаешь, что виноват, — сказал председатель. — Нет у тебя революционной дисциплины и сознательности.

Мурат схватился за эфес шашки, гневно отверг обвинение:

— Вот этой шашкой рубить врага — не революционная дисциплина?! Скажи: революция просит — и я свою жизнь отдам! На! Бери! Круши! Руби! Молчать буду, если революции так надо! Это не революционная сознательность? Почему молчишь ты, Николай? Скажи что-нибудь, Уборевич! Одно слово! Ты же меня знаешь! Ты меня в бой посылал!..

И Уборевич поднялся и подошел к столу, тихо начал свою речь:

— Я знаю Мурата. Мурат знает меня. У Мурата большие заслуги перед революцией. Вы помните, как сражался его отряд под Шенкурском и Усть-Вагой. Это его бойцы пленили генерала Петренко. Революции Мурат отдал свою беззаветную храбрость.

Никогда Мурат не плакал и даже не подозревал, что может пустить слезу. Но тут от слов комкора почувствовал, как повлажнели его глаза, и не смахни он вовремя с лица предательницу слезу, люди увидели бы его слабость! Горец гордо посмотрел на председателя трибунала. Вот как отзывается о Мурате сам Уборевич! Но тут Мурат насторожился, потому что голос прославленного комдива стал грозным и резким:

— Но сейчас Гагаев забыл дисциплину и порядок. Он осмелился не выполнить приказ командира. Победы вскружили голову Мурату, — Уборевич сурово посмотрел в растерянные глаза горца и приказал: — Никаких возражений старшим! Исполнять все, что приказано! Не то люди забудут, что был Мурат Гагаев! — Он умолк и, сделав шаг к горцу, сказал: — Ты хотел слышать мое слово. Вот тебе мой суд, Мурат! На фронте очень тяжело. О моем-твоем сейчас нельзя думать. Все мысли у нас должны быть об одном — о победе!..

... Стемнело. Мурат, сидя на ступеньках избы, ждал Уборевича и Николая. И не только он. Из-за угла за ним наблюдала опечаленная Глаша, вздыхала, глядя как часто-часто вспыхивает в темноте трубка горца... Отворилась дверь, и горца обдало вырвавшимся наружу дымом накуренной избы. Уборевич и Николай остановились возле Мурата.

— Обиделся? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Обиделся. Но вот на кого? На себя или на нас?

Промолчал горец. Мимо крыльца проходили Андрей, Федька, еще несколько бойцов. Они подтрунивали над Дмитрием.

— А когда нагайкой тебя полосовали, ты в подштаниках был, что ль? — смеялся Андрей.

— И подштаники скидываешь, мил человек, — рассудительно пояснил мужик и обиделся на всеобщий смех. — Чего это вы?

— А как там дорога? — спросил Федька.

— Муратовка? — переспросил Дмитрий и радостно сообщил. — Пользуем!

— А вдруг граф и за нее заставит подштаники скидывать? — пошутил Андрей.

— Может и так быть, — серьезно ответил мужик.

Толпа скрылась за углом избы. Мурат торжествующе поглядел на Уборевича и Николая:

— Слыхали?

— Слыхали, — улыбнулся Уборевич и присел рядом с горцем. — Что ж, давай поговорим по душам, Мурат.

Но горец резко поднялся, шлепнул трубкой по колену, выбивая пепел, свирепо сказал:

— Не надо слов. Возьмем Архангельск — тогда поговорим! — и пошел от них, решительный и непреклонный...

— Согласен! — крикнул ему вслед Уборевич и задумчиво добавил: — Лишь бы взяли, а там клади нас на лопатки, Мурат. Так?

— Так, — улыбнулся Николай и серьезно сказал: — Нельзя было не судить. Но как я его понимаю! И не осуждаю, так и знайте, товарищ Уборевич!..

Глава 21

Cдержал ли я слово, племянник? Мой отряд первым ворвался в Архангельск... И я отправился в Осетию?.. Не сразу, племянник, не сразу... Но победишь одного — тут же другой появляется... После Архангельска бросили нас на белополяков — в самое пекло: мой отряд был среди тех, кто прорывал их оборону. Сутками находились на конях. В седле и спали... Как только лошади выдержали?! Нет животного благороднее коня: только он с человеком идет на смертный бой...