Заповедь

Неизвестно, что чудилось Зареме, но, не услышав зов Мурата, когда его ладонь прикоснулась к ее плечу, она, не открывая глаз, страстно схватила ее, прижалась щекой... Все перепуталось в ее сознании: реальность, мечты, страсть... «Ты?! Наконец-то!» — услышал Мурат ее шепот, и он тоже забылся, тоже потерял контроль над собой... Огромная птица заслонила своим крылом весь мир... И Мурат мял, ласкал не раз целованное в снах-грезах тело, жадно упивался долгожданным счастьем... И даже когда в минуту забвения ее задыхающийся шепот: «Таймураз! Ой Таймураз!.. Ты опять мой, Таймураз!..» — обжег его, и тогда он не в силах был оторваться от нее. Ее ласки доставляли ему и радость, и нестерпимую боль, которую ничем не унять и сейчас, спустя многие годы... Она ласкала не его, Мурата, она отдавалась не ему... Таймураз, ее чудом оживший Таймураз дал ей мгновенье блаженства...

Потом она, уткнувшись лицом в его грудь, тихо плакала, а Мурат грустно водил ладонью по ее спине и теперь твердо знал, что Таймураз навеки украл у него любовь, что она никогда не возвратится к нему... Глядя на склоненную голову Заремы, он гадал, знает ли она, чье имя срывалось с ее уст... И чтоб еще больше не вгонять ее в отчаяние, Мурат не сказал ей о шепоте...

— Только не проси, чтоб вышла за тебя замуж, — умоляла она сквозь слезы. — Я несчастье несу людям... Тебе не желаю горя...

Они пошли к пещере. Она впереди, не оглядываясь, Мурат позади, понурив голову... Оба они избегали смотреть друг на друга...

Уже в пещере, склонившись над спящим малышом и пытаясь при тусклом свете лучины рассмотреть его лицо, Мурат тайком бросил на Зарему несмелый взгляд и понял: тому, что случилось у реки, больше не бывать! Она принадлежала не ему... Конечно, тело мучает ее... Оно требует ласки... Она по ночам просыпается, чувствуя точно наяву, как обнимает ее мужская рука... Но это может быть только одна рука — Таймураза...

Глава 17

Возвратился в хадзар Мурат с тяжелым чувством вины и безнадежности. Отец и Тембол не дождались его — спали, мать бесшумно впорхнула из кухни, накрыла фынг, но Мурат отказался от араки; покрошил чурек в молоко и лениво похлебал давно не пробованное блюдо. Вспомнилось, с каким наслаждением и жадностью в детстве, бывало, опорожнял тарелку... Все ушло, куда-то ушло: и радость от того, что жив, и вера в будущее, и силы... Остались усталость, скука и волчий вой на душе...

Мать, стоя у открытого окна, молча наблюдала за сыном. Ей передалась его тоска, но, не смея высказать материнскую нежность, не решившись обнять сына, прижать его голову к груди, она лишь шагнула поближе, наклонилась над фынгом и пододвинула поближе к сыну любимый им сыр из овечьего молока.

... Ночь — первая после блуждания по миру, проведенная под крышей родного дома — оказалась беспокойной. Снились Маньчжурия, Мексика, Аляска.

— Вставай, сын, вставай, — голос отца срывался от волнения. — Беда, Мурат, беда!.. Надо догнать абреков, отнять отару!..

Умар скупым жестом жестко обнял брата — Мурат почувствовал заледеневшие в напряжении скулы брата, услышал скрежет зубов — так огрызается вконец загнанный, обложенный, прижатый к скале волк...

Мурат склонился к лежащему навзничь на нарах стонущему Урузмагу; того тошнило — верный признак сотрясения мозга...

Потом целой кавалькадой они поскакали в ночь. В преследовании приняли участие все оставшиеся в ауле мужчины, кроме Дахцыко, которому никто не сообщил о беде. Жалели, что нет отправившихся первыми на войну с германцами молодых горцев и особенно Батырбека, который мог бы поднять и Нижний аул...

Кони Умара и Мурата шли вровень, и старший брат подробно поведал о случившемся.

— Я спустился в аул проведать своих да хлебом запастись. Урузмаг остался один с отарой. На ночлег загнал овец за изгородь, сооруженную еще Тотикоевыми. Как ни ненадежна она, а все же лучше, чем оставлять отару на покатом склоне горы. Да и о чабанах Тотикоевы позаботились: к скале пристроили навес, а под ним что-то в виде нар, накрытых соломой. Урузмаг, дрожа от холода — в горах ночь нагоняет стужу, — с головой накрылся буркой.

Когда к полудню Умар возвратился в горы, овец он не увидел. Урузмаг так и лежал, с головой укутанный буркой. Лежал в беспамятстве. На голове выросла большая шишка. Ударили чем-то тупым. Били не насмерть, но так, чтобы человек не мешал. Судя по следам угнанной отары, напали до полуночи и тут же погнали овец. Овчарку Умар нашел в полукилометре от кошары. Ее заарканили и петлей же задушили. По всему видно, что выслеживали их не один день, давно присматривались... Будь Умар эту ночь с отарой — и он лежал бы сейчас рядышком с братом. Урузмаг пришел в себя, но что он мог рассказать? Виновато поглядывал на Умара, стыдясь, что не уберег отару.

Овец гнали в сторону перевала. Будь лошадь, можно было бы попытаться настигнуть похитителей. А так без толку. Надо быстрее спуститься в аул и поднять тревогу... Умар, поддерживая ослабевшего брата, спешил в Хохкау, мучаясь предстоящим объяснением с отцом. Урузмаг еще не осознавал до конца, в какой они оказались беде, — овцы-то принадлежат Тотикоевым... Чем с ними рассчитываться будут? Батрачеством? Но сколько на это лет уйдет!.. Нет, необходимо догнать похитителей. Ох и разделается он с ними! Ни одного не оставит в живых. И совесть его будет чиста. Грабить бедняков — где это видано?!

Мурат по едва заметным приметам вел погоню. Следы просматривались до седловины горы, но дальше отара будто провалилась сквозь землю. Достигнув перевала, они остановились — не было ясно, куда скакать... Мурат привстал в седле, огляделся, повернул направо. Проскакав с полкилометра, наткнулись на потухший костер. Рядом валялись кости барана, обугленные шампуры, наспех сделанные из ветвей...

— Шашлык ели, гяуры! — разозлился Агуз.

— Одного барана уж точно не досчитаетесь, Тотикоевы! — усмехнулся Иналык.

— Станешь ли ты когда-нибудь серьезным? — поморщился Дзабо. — Людям горе, а ты...

— Одним бараном больше или меньше — от этого Тотикоевы не обеднеют, — сказал Хамат; погоня возбудила его, напомнила прежние времена, когда он был молод, ловок и быстр.

— Как много желающих подсчитывать наши богатства, — заявил Махарбек, тщетно пытаясь оставаться спокойным и уверенным в себе, как и подобает старшему из присутствующих здесь братьев Тотикоевых.

— Кое-кто напрашивается на то, чтобы ему укоротили язык, — грозно повел глазом горячий Агуз; он готов был пустить оружие в ход, оставалось найти, против кого...

— Для чего мы сюда скакали? — вспылил Тотырбек Кетоев. — Выслушивать обиды? Может быть, ищем свою отару? Так у нас ее никогда не было!.. А те, кому она принадлежит, не ценят наших усилий! — он с вызовом посмотрел на братьев Тотикоевых.

— Так и поверил, что ты скакал сюда ради нас! — оскалил зубы Агуз. — Ради Гагаевых, таких же голодранцев, как и Кетоевы! Это их беда — не наша! Тотикоевым подавай их отару, и все!

— Кого ты обозвал голодранцами? — вскинулся Хамат. — Нас?

— Вот вы когда зубы показали, Тотикоевы! — покачал головой Дзамболат. — Вас беда не коснулась — это верно ты сказал. Все, что вам причитается, из горла у нас вырвете. Но оскорблять Гагаевых я даже вам не позволю.

— А мы вас и спрашивать не будем, что и как нам говорить! — схватился за кинжал Агуз.

— Люди! Горцы! Как вам не совестно? — спохватился Дзабо, видя, как неотвратимо приближается крупный скандал. — Мы должны помогать друг другу, а не ссориться. Не надо забывать, что для вас сделал Хохкау, Гагаевы! Мы вас приняли как братьев.

— Мы это ценим, Дзабо, — сказал Умар. — Но зачем нас называть голодранцами? Разве бедность — не в тягость? И ее не выбирают по желанию.

— Смотри, как заговорил этот пришелец! — опять загорячился Агуз. — Чем ты станешь рассчитываться с нами? Проморгал целую отару! Вот отчего вы, Гагаевы, бедны — не умеете сохранить даже то, что вам доверяют. Разве вы можете разбогатеть?!