Заповедь

Дахцыко отвозил в долину кукурузу, где обменял ее на мешок муки и картофель. Правое колесо арбы подозрительно поскрипывало, а на повороте, налетев на камень, и совсем отвалилось. Поднять арбу и вставить в ось колесо самому Дахцыко было не под силу, и он обрадовался, когда увидел выползшую из леса фигуру горца, придавленную огромной охапкой хвороста. Дзугов помахал рукой, прося горца завернуть к дороге. Когда тот приблизился, Дахцыко пожалел, что звал его. Хворост тащил друг похитителя. Мурат сделал вид, что не заметил, как нахмурились брови Дзугова, молча свалил с плеч на землю груз, ухватился руками за ось, приналег плечом на борт и приподнял арбу. Дахцыко ничего больше не оставалось, как вставить колесо…

Разговор был короткий.

— Горец не идет на серьезное дело без лучшего друга, — свирепо глядя на могучую фигуру Мурата, многозначительно сказал Дзугов и угрожающе предупредил: — Появятся доказательства — ни один оскорбитель не уйдет от мести.

— А это поможет Зареме? — смиренно спросил Мурат.

— Не называй имя этой опозоренной при мне! — закричал Дахцыко, руки его непроизвольно вцепились в кинжал.

— Но она существует, и она — твоя дочь, — возразил Мурат. — Дочь, давшая тебе внука.

До этого дня Дахцыко не знал, что это такое, когда дрожат колени. Слабость овладела им. Дахцыко услышал хриплый шепот, вырвавшийся помимо его воли:

— Как он?

— Нуждается в помощи, — ответил Мурат. — В горах каждый день держит жизнь человека на волоске от смерти, — и упрекнул: — А твои мысли о мести...

Дахцыко овладел собой, сурово заявил:

— Что задумано, то должно свершиться... Адат есть адат, и никому из нас не позволено его нарушать...

Случай для мести представился. Было это ранней весной. Снег уже сошел, только в отдельных, затененных местах лежал он мокрой, бесформенной массой. Дахцыко выследил косулю. Быстрая, юркая, мелькнула она на опушке леса и исчезла в темных, еще не распустивших свою зелень кустах. Дахцыко стал осторожно приближаться к лесу. В дальнем углу опушки шелохнулись кусты. Дахцыко поднял ружье. Но вместо косули он увидел Васо Тотикоева. Нагнувшись, Васо деловито дергал стебли черемши, вытаскивая их из земли с корнем и набивая огромный мешок. Пять мешков с собранной черемшой уже стояли наготове, прислоненные к деревьям метрах в тридцати от горца. Вот какое новое занятие у Тотикоевых! Значит, правду говорят аульчане, что Тотикоевы и на черемше делают деньги. Сколько ее кругом по всей Осетии разбросано, и никто не ел ее и тем более не продавал. А Тотикоевы добрались и до нее. Дахцыко вспомнил, каким сильным запахом несет со двора Тотикоевых, когда они затевают варить черемшу.

Дзугов забыл о косуле. Новая цель намного ценнее. Наконец-то он исполнит свой долг. Жаль, что перед ним не Батырбек. С каким бы удовольствием Дахцыко всадил в него пулю именно за этим постыдным занятием! Ну что ж, дойдет очередь и до старшего из Тотикоевых. А сейчас надо брать на прицел Васо...

Дахцыко не волновался. Так действует человек, уверенный в своей правоте. Испокон веков горцы брали кровь с оскорбителей. На этом обычае держался порядок в горах. Дахцыко целил под левую лопатку. Он уже был готов нажать на спуск курка, когда вдруг Васо сделал прыжок в сторону... Пораженный его резвостью, Дахцыко повернул голову. На опушке происходила схватка не на жизнь, а на смерть. Косуля, выставив коротышки-рога, исступленно уставилась на волка, который неторопливо, уверенный в своей силе, приближался к ней. Остановившись на секунду, он наклонил голову и бросился вправо, а когда косуля испуганно переставила ногами и направила рога в ту сторону, откуда последует нападение, волк вдруг метнулся влево и в высоком прыжке сбил косулю и вцепился клыками в шею.

И тут истошный крик Васо достиг волка. Зверь не сразу отпустил жертву. Нехотя, точно раздумывая, не броситься ли ему на приближающегося горца, размахивающего сорванной на бегу хворостинкой, волк облизнул языком пасть и, поджав хвост, отпрыгнул в сторону, а потом еще раз, уклоняясь от брошенной в него хворостинки. Сейчас Васо выхватит кинжал и перережет горло косули, чтобы мясо было съедобным. Дахцыко поднял ружье, повел стволом. Не удастся ему испробовать вкуса мяса.

Но что делает этот чудак? Он нагнулся над косулей, обхватил руками ее за шею, положил голову себе на колени, торопливо стал срывать с себя левый рукав рубашки. Для чего? Он перевязывает шею косули?! Да не желает ли он спасти ее?! Дахцыко в растерянности опустил ружье. Васо и в самом деле пытался спасти косулю. Но и отсюда видно, что поздно. Голова косули все запрокидывалась набок. Надо скорее перерезать ей горло. И тут Дахцыко услышал всхлипывания. Он не поверил своему слуху, но Васо плакал! Плакал, поглаживая ладонью лоб косули! Плакал, забыв, что он мужчина!

Дахцыко в растерянности поднялся на ноги. В ушах зазвучал голос Мурата: «А это поможет Зареме?» Конечно, ему ничего не стоит всадить сейчас пулю в сердце этого глупого горца. Он враг! Он кровник! Его нельзя жалеть.

Но отчего заныло сердце? Отчего убийство этого Тотикоева вдруг не стало выглядеть доблестным поступком? Неужели из-за глупых слез Васо по косуле? Ты сказал глупых, Дахцыко? Но глупый и злой человек не станет плакать по косуле...

Ружье было поднято и направлено в лицо Васо, когда он вдруг поднял голову. Руки его все еще прижимали косулю к себе, глаза были полны скорби... И на смену ей пришел страх. Но Васо не бросил косулю. Он еще крепче прижал ее к себе. Он не сводил взгляда с дула ружья. Словно хотел уловить тот миг, когда оно полыхнет ему в лицо огнем.

Васо поглядел в глаза Дзугову и понял, как люто негодует Дахцыко и на него, и на себя за то, что ощутил слабость как раз в тот момент, когда легким нажатием на спуск курка он мог положить конец разговорам аульчан о своей нерешительности и непонятной медлительности... Это голос, голос Мурата: «А это поможет Зареме?» — вселил в него сомнение, заставил повернуться и, спотыкаясь, удалиться...

***

Зарема смотрела на бегущие мимо воды... И дни ее летят вот так же. И нет в них светлых пятен... Ой, неправда... В Тамурике — ее жизнь. Забавный он, еще не понимает, что его, бедняка и сироту, ждет впереди... Радуется всему: солнцу, что стало горячее, птицам, что привыкли по утрам залетать в жилище, и с кем ему еще говорить, если не с ними. Ей тяжко самой что-то рассказывать... И петь совсем перестала... Так что единственная радость у сына — это птицы да Мурат...

Ох этот Мурат... Терпелив и благороден. Кто она ему? Похищенная его другом... Но разве это налагает на него обязанность кормить ее и Тамурика? Помочь изредка — это да, по-человечески понятно. Но он-то все заботы взял на себя. В семье на него рассчитывают, а он все тащит к ним... И смотрит так, будто извиняется за то, что глаза его зрячи...

Она часто задумывалась, почему он не бросил их, почему постоянно заботится, хотя и в их доме достатка нет. После охоты, особенно если она бывала удачной, он направлялся вначале к пещере и щедро делил свои трофеи. Ей казалось, что это жалость, чувство вины оттого, что он принимал участие в ее похищении. Но Зарема понимала, что жизнью своей и сына обязана только Мурату. Друг Таймураза был единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, хотя она всегда отмахивалась от его сообщений, твердя скорее себе, чем ему, что нет ей дела до жизни в ауле, а тем более в других местах. Свою благодарность женщина никак не выражала Мурату, только говорила, что зря он взял ее заботы на свои плечи, и встречала его дары одной и той же фразой: «Ну зачем ты так, Мурат? У вас в доме это не лишнее... » И все. Каждый раз она наблюдала, как Тамурик бросался к мешку, из которого заманчиво пахло осетинским сыром, и нетерпеливо выволакивал кругляши чурека, сырое мясо, и улыбка трогала ее губы. Малыш тянулся к Мурату, ждал его, радовался его приходу. Его ручонки тянулись к блестящим ножнам огромного кинжала, свисавшего с тонкого пояса горца. Кроме Мурата видел он в свои годы не более десяти горцев, когда те направлялись на охоту. Сын становился с приходом Мурата таким веселым, что Зарема не узнавала его.