Заповедь

— Эй, ты! — закричал он гневно. — Голос подаешь, а ведь ты женщина! Женщина!

— Разве я виновата, что я женщина? — повернулась к нему Зарема и умолкла. Когда она заговорила вновь, ее слова звучали так, будто Зарема рассуждала вслух. Она впервые так ясно поняла, что смутно звучало в ней уже многие месяцы. Она говорила шепотом, но слова ее прозвучали криком, и тот, кто слышал ее в тот день, навсегда уяснил, что самый сильный протест души вырывается шепотом. — Разве женщина — не человек? Разве у меня не два уха? Не два глаза? Не две руки? — она вытянула перед собой ладони, посмотрела на них, словно впервые увидела. — Разве у меня, как и у каждого из вас, нет головы? Разве мне не надо, как и вам, дышать, есть, пить воду, чтобы жить? И разве не все люди рождены женщиной? Вскормлены ею?! Почему же вы ненавидите женщин, так несправедливы к ним? Почему вы все так злы?!

Голос отказал ей, она уже не владела собой. Слова Заремы пронеслись над аулом и достигли неба.

— Я хочу знать свою вину! Почему мы страдаем?! Я жить не хочу! Видеть никого не хочу! Не нужна мне ваша земля! Не нужен ваш дом! Вы хотите сделать моего сына кавдасардом! Бесправным! Я возвращусь туда, куда отвез меня мой муж. Там в пещере и буду жить. И пусть никто из вас не показывается там! Никто! А когда подрастет мой сын, я расскажу ему все! Все! И он тоже отвернется от вас! Отвернется, как вы отвернулись от нас!..

Потом она бежала по крутым склонам. Бежала, хотя ее никто не пытался догнать. Ее траурное платье мелькало меж скал. Она бежала с такой быстротой, с какой не бегала даже девчонкой. А вслед ей смотрели оцепеневшие горцы. Голос все еще звучал в их ушах. Звучал, тревожа мысль, вызывая сомнение. Сомнение в себе, в законах, которым они подчинялись и по которым жили их отцы и деды. Разве можно было легко отбросить и забыть ее слова о женщине, что рождает всех мужчин, а сама остается тенью в их жизни? Разве могла не потрясти боль, прозвучавшая в ее словах, боль их матерей и жен?! Но нет, горцы не бросились вслед Зареме, чтобы остановить ее, приютить у себя, не стали пересматривать свое решение.

Хочешь не хочешь, а прошлое крепко держит каждого из людей. Человеку только кажется, что он сам себе хозяин, что волен сказать и сделать то, что считает нужным и правильным. На самом же деле он закован в цепи, что веками ковались прежними поколениями...

***

... Мурат не посмел на виду у всего аула броситься вслед за Заремой, удержать ее от безумного шага. На следующее утро он нашел ее возле пещеры, у обрыва. Она сидела, облокотившись о камень. Неужто всю ночь провела здесь? Шум реки заглушал его шаги. Мурат остановился в двух метрах. Запрокинутая голова с закрытыми глазами, тонкая шея, покорно повисшие черные косы взывали к небу, умоляли о смерти. Жалость и тоска овладели Муратом. Он судорожно глотнул воздух, отвернулся, боясь, что мужская твердость дрогнет от сострадания и он забудет клятву, выдаст подлость побратима.

Раньше Мурат с восхищением поглядывал на тех, кто отваживался бросить вызов целой фамилии. Но вот он сам участвовал в похищении. И что же? Одним оно принесло горе и страдание, другим — вечные угрызения совести. Счастье и воровство, любовь и насилие — эти слова не могут быть рядом. И вот сам похититель далеко, а девушка — его любовь! — всю темную ночь, по-осеннему прохладную, просидела у реки. И неведомо ей, отчего так гневается река, и слава богу, что Зарема не понимает ее языка, а то давно уже узнала бы про обман.

— Тебе надо возвратиться в аул, — сказал Мурат.

Зарема открыла глаза, но ничего не ответила.

— Не желаешь к Тотикоевым — иди к Дахцыко, он простит тебя. Все видят, как он переживает: примет тебя, — заверял Мурат, хотя далеко не был уверен в этом.

И опять Зарема не повернула головы к нему. Река несла свои воды вниз, глухо ропща за то, что оклеветали ее перед горянкой.

— Я провожу тебя, — произнес Мурат.

Зарема отрицательно покачала головой. Косы ее вяло пошевелились на согнутой спине.

— К ним не желаешь — мой дом к твоим услугам, — тихо сказал горец.

Зарема и вида не подала, что услышала его, а он представил себе, как приведет ее в свой хадзар. Наверняка весь аул станет недоумевать... Горцы единодушно осудят Мурата. Но оставлять ее здесь нельзя. Не сегодня завтра ударят морозы, снегом заметет тропы, и тогда никаким, даже огромным костром не согреешь пещеру. Горы человека не прокормят... Умар будет метать молнии, он будет настаивать на том, чтобы она покинула их хадзар — не ссориться же с Тотикоевыми и Дзуговыми?! — но решать будет все-таки отец. А Дзамболат при всей своей осторожности смел и не станет оглядываться на людей, если убедить его, что другого пути у Заремы нет.

— Двери дома Гагаевых открыты для тебя, — уже тверже, веря в удачный исход переговоров с отцом, сказал Мурат.

В ответ — легкое покачивание головы. На той стороне реки с горы сорвался камушек, он потащил за собой белый шлейф камней. Они бежали наперегонки, срывались с обрыва и шумно сыпались в воду, разбрызгивая вокруг холодные капли и с тупым бульканьем ныряя в бегущую волну.

— Тебе не только о себе надо думать, — смущенно произнес горец. — Скоро ты будешь не одна.

— Оставьте меня все! — резко сказала Зарема. — Пусть никто не приходит ко мне! Люди злы... Люди жестоки. Я не хочу никого видеть! Никого! — и она опять уткнулась лицом в колени, давая понять ему, что он больше ни слова не услышит от нее.

— Я там оставил хурджин, — прежде чем уйти, сказал Мурат. — На первое время тебя выручит...

Она так и не взглянула на него, отрешенно застыла в скорбной позе...

Глава 10

Горы покрыл снег. Зима принесла новые муки Зареме. Легко сказать, что никто не нужен. Но как жить без людей? Как жить, когда против тебя ополчились судьба, природа и твое тело? Можно в сердцах крикнуть, чтобы все оставили в покое и желать этого. При свете дня все кажется проще. С наступлением темноты на Зарему обрушивались такие физические и душевные муки, о существовании которых она и не подозревала... И невольно стали вырываться крики о помощи...

Все матери проходят через это. И не потому ли они так стойки и самоотверженны, когда речь идет о жизни детей? И не потому ли они требовательны и настойчивы, когда дети подрастают и пытаются выйти из-под власти родителей? И не потому ли для матерей их дети — всегда дети, сколько бы им ни исполнилось лет? Память матери может забыть все что угодно, даже эти часы, когда к ней одновременно стучатся и новая жизнь, и смерть, и настойчиво раздирают ее, тащат каждая в свою сторону. И она всякий раз, как настигает схватка, мечется, исходит криком, умирает и опять воскресает.

Зарема потеряла чувство времени. Казалось, это продолжалось годы. Казалось, никогда ей не убежать от боли, что заставляла кричать во всю мощь легких... Вот когда вспоминала она и звала мать и отца, и Мадину, и Таиру! Вот когда нужен был рядом кто-то! Кто угодно, лишь бы не быть одной при этой чудовищной боли!

Крик отчаяния и боли бился о скалы, рвался ввысь, достигая небосвода, перекрывал шум и рокот реки. Но на помощь никто не приходил, до ушей людей крик не добегал, глох в небытии... Это была месть за то, что она покинула людей, ушла от них, отреклась, заявив, что все они злы и жестоки!

— Эй, кто-нибудь, помогите! — неслось из пещеры.— Спасите! — опрокидывался крик на горы и реку, отдаваясь в ущелье многократным эхом.

Никто не откликнулся на зов. Никто! Только небо приблизилось, опустило свое темное, густое покрывало на пещеру. И оно первым услышало тонкий плач взахлеб...

Ребенок плакал, а мать молчала: дав новую жизнь, обессиленное, истощенное долгими муками тело не противилось натиску смерти. Только он, этот плач, заставил Зарему очнуться, вернуться из забытья — этого желанного избавления от всех жизненных невзгод — и открыть глаза. Она увидела малыша, — и у смерти не было уже никаких шансов на успех, потому что матери не умирают, пока в них нуждаются дети. Сама природа подсказывала Зареме, что надо делать.