Заповедь

Когда дородный мужчина в пенсне и с галстуком-бабочкой, опережая очередь, нырнул в дверь, из кабинета послышался крик — яростный, непримиримый. Нарком метал громы и молнии:

— Не годится так! Не могу так! Денег на больницы не хватает! На школы не хватает! На мосты не хватает! На электростанцию — НЕТ! А пенсию даем буржуям! Нет! — показал он кулак чужаку. — И нет!

Стоя возле непомерно большой скульптуры вздыбившегося коня с отбитым копытом, Глаша, старательно не замечая негодующего взгляда дородного посетителя, терпеливо ждала, пока Мурат выговорится. Потом бесстрастно сказала:

— У этого гражданина все документы в порядке.

— У таких справки всегда есть! — вскипел Мурат. — Сделать такой в жизни ничего не сделает, а бумажку прихватит! Пусть мне начальство голову рубит, а я ему пенсии не дам. Так и знай: не дам! — и вдруг коротко, едва слышно, почти без зла и ненависти произнес: — Уходи... .

И дородный мужчина испугался. Только сейчас. Этот тихий, почти дружеский голос пронзил его страхом, и он торопливо выскочил из кабинета.

Нарком поднял глаза на Глашу. Она посмотрела на него с укором. И нарком наконец сдался:

— Позови того старика, что всю жизнь знал одно — работу...

Глаша не удивилась. С привычной неторопливостью распахнула массивную дверь, отыскав глазами старика, кивком головы подозвала его.

— Звал будто? — озадаченный молчанием наркома, старик в растерянности оглянулся на секретаршу.

— Звал, — согласился нарком и, избегая взгляда Глаши, примирительно произнес: — У каждого человека наступает день, когда он назад оглядывается. О том, что бывает такой день, надо знать. Тебе. Мне. Всем! Твои дети должны знать об этом и твои внуки! Будут знать — станут заранее думать, как жить, чтоб было, что ответить совести. А не молчать, как ты! — вдруг озорная улыбка осветила его лицо, и он, лукаво поглядев на старика, сказал: — Бери его бумаги, Глаша, давай пенсию. Советская власть о старости заботится. Умереть с голоду не дадим никому!

Выходя из кабинета, старик бережно закрыл за собой дверь...

— И мужчину в пенсне позвать? — спросила Глаша.

Мурат подскочил с места, так велико было его негодование:

— Нет! Нет! Нет!!!

Глаша подождала, пока крик, продребезжав стеклами окон, заглох у потолка, напомнила:

— В обком вызовут. Скажут, что в мирной жизни нельзя действовать, как на войне.

— Нужно, как на войне! — эхом отозвался Мурат.

— Советская власть заботится о старости, — повторила она только что произнесенные им слова.

— Не буду подписывать.

— Заставят.

Нарком, тяжко вздохнув, вспомнил, что так бывало не раз — заставляли, и, примирившись с неизбежностью, сказал:

— Сама подпиши.

— Не имею права.

— А меня в обком вызовут, докажут, что документы у этого типа в порядке, ругать станут, — напомнил Мурат. — Тебе станет жаль меня, плакать будешь, — и нежно попросил: — Подпиши. Сам — не могу! — он кивнул на стол, где в траурной рамке стояла фотокарточка улыбающегося чубатого Федьки, точь-в-точь такая же, как та, что находилась рядом с пишущей машинкой Глаши, и с болью промолвил: — Он не позволяет мне подписать. Все, кто не вернулся, не позволяют! — и, увидев, как мгновенно осунулось лицо Глаши, попытался пошутить: — Тебе — подпишу. Хочешь, доченька, сейчас подпишу? Раз десять подпишу!

— Рано мне, — растроганно произнесла Глаша.

***

Милый дядя Мурат, позже ты мне поведал, как был изумлен этим неожиданным предложением, как старательно отбрыкивался от него и как вынужден был согласиться... И как ты был искренен в своем желании быть полезным людям на этом, никак не подходящем тебе и по знаниям, и по нетерпеливому характеру, и по совестливости посту...

***

Ни отец, ни мать, ни тем более я не догадывались, что творится в душе дяди Мурата. Отец, так тот просто завидовал ему, занимаемой им должности и широкой популярности, что ощутили мы и на себе... Зачастили гонцы в наш хадзар с приглашениями на свадьбы и кувды по всякому поводу. И отец уже не сидел где-то в конце стола, а его постоянно уговаривали занять место поближе к старшим. Когда в Ногунал наезжал Мурат, его встречали председатели и сельсовета, и колхоза, секретарь партячейки, почтенные седобородые старцы, накрывали столы у кого-нибудь из знатных людей селения, щедро поднимали тосты за наркома, его родных, друзей... И если дядя оставался на ночевку, он отказывался от всех предложений и направлялся в наш хадзар. Тогда я уступал ему свою кровать, а сам перебирался к Абхазу.

На какое бы короткое время ни приезжал в Ногунал дядя Мурат, он непременно находил час-полтора, чтоб побеседовать со мной. А если я делал уроки, он усаживался рядом на стул, и глаза его пристально следили за каждым моим движением... Иногда его губы произносили слово, выползшее из-под моего пера...

Ты, племянник, спрашиваешь, зачем я согласился стать наркомом, если меня тяготила эта должность... А кто меня спрашивал, хочу я или нет? Никто. Конечно, когда Кайтиев сообщил мне о своем намерении, я мог возразить, но... Самоуверенность подвела. Да и думалось: став наркомом, я как бы дотягиваюсь до Заремы. Пусть, мол, узнает, что и я не лыком шит... Не получилось из меня начальника... Да, племянник, не спорь, не могу я быть хицау. Начальником надо родиться.

И пришло решение: нет, не хочу я крутиться в этой безумной колеснице. Не хочу и не могу! Не желаю обманывать ни себя, ни других!.. И я взмолился:

— Послушай, Скиф, отпусти ты меня. Ну какой из меня нарком? Малограмотный я, не могу работать с людьми. С иными говорю точно на разных языках: слова произносим вроде понятные, а друг друга не понимаем. Вот лошадь — та понимает меня, и слов не надо. Посмотрю я на нее — сразу видно, какой у нее характер, чего от нее можно ожидать, в чем она нуждается... Скиф, поставь меня над лошадьми, там я справлюсь...

Скиф долго молчал. Честно говоря, устали от Мурата и в обкоме, и в правительстве. Придет к нему с просьбой проситель — ну он и бегает по начальству, все помочь ему желает наладить быт. А ну-ка, на всех просителей попробуй запасись средствами да жильем... Мурат и себя мучает, и руководство... Может, и в самом деле пристроить его где-нибудь на конезавод?..

— Просишься директором конезавода? — уточнил Скиф.

— Вот это по мне! — искренне обрадовался Мурат и заторопился: — Кому сдать печать наркома?..

И вновь дядя Мурат поразил нас. Гонцом печальной вести явился другой мой дядя — Урузмаг. Он приехал спозаранку, проведя всю ночь в пути, и с порога обрушил на нас новость:

— Умар! Ушел, ушел с наркома наш странный брат! По собственному желанию! И куда, думаешь?.. Директором конезавода! Ужас!.. Какой позор!.. Его поставили людьми руководить, а он пожелал хвосты крутить лошадям! Что за охломон?! Совсем ума лишился!.. Говорят, и когда его наркомом назначали, тоже вместо благодарности за высокую честь он отнекивался, возражал, ворчал, что это не его дело... — Он печально покачал головой: — Непутевый у нас с тобой брат, Умар... Непутевый!..

Урузмаг был взбешен и каждую встречу с Муратом начинал с вопроса: «Ну как, бывший нарком, с лошадьми работать легче?..» Угнетала его мысль, что брат сам, добровольно ушел с такой должности... И не верил, когда Мурат ему говорил, что охотно возится с лошадьми...

Теперь в мою дверь стучались не гонцы из районов, не просители со своими болячками, а ходатаи с заводов, фабрикшкол, клубов с одной просьбой: дать согласие на встречу...

Я не любил ходить на чествования, встречи и как еще называются эти мероприятия, на которых все ждут от тебя необыкновенного, всем хочется услышать такое, чего другой не знает, и каждый пытается составить свое, отличное от других, мнение и ковыряет, и ковыряет тебя вопросами. Скажешь неосторожное слово — позже доходит до меня моя же биография настолько искаженной, что кажется не моей, хотя и совпадают даты и названия населенных пунктов...

А вот с октябрятами и пионерами любил встречаться. Смотрят на тебя широко открытыми карими, черными, голубыми, синими глазками и восторженно, от души охают и ахают, весело смеются над смешными и такими опасными происшествиями, друг друга локтями подталкивают. И вопросы у них не с подковыркой, а вызваны искренним желанием уточнить, как же ВСЕ было. «С этой шашкой и ходил в атаку?» — спрашивает малыш и немедленно тянется, чтобы притронуться к ней, и счастлив, что не только видел шашку, которая рубила врага, но и трогал ее...