Заповедь

Там же, во Владикавказе, Мурат продиктовал письмо Ворошилову, поклялся, что из Руслана получится героический красный командир, приказал племяннику запечатать конверт и отправить в Москву, в Кремль...

Снег уже покрыл склоны гор, когда в Хохкау пришло письмо — правительственное...

Готовя Руслана к поездке в Краснодар, где его должны были зачислить в кавалерийскую школу, Мурат напутствовал его:

— Никому не говори, куда едешь, никому не пиши... Даже мне. Чтоб не настигла тебя очередная кляуза Дауда...

Глава 38

Он нагрянул в Ногунал нежданно-негаданно, вызвав массу кривотолков и слухов. Неожиданно для соседей, но не для властей, которых заранее оповестили — впрочем, не сообщая причины, — чтобы они в течении суток освободили хадзар, ранее принадлежавший красному бойцу Умару Гагаеву и в котором вот уже в течение почти трех лет размещалась контора правления колхоза. После долгого обсуждения, куда же девать контору, было решено временно поприжать работников клуба, отняв у них помещение, где проводились репетиции танцоров и гармонисток, которые могут заниматься на сцене... И директору клуба незачем иметь кабинет — пусть уступит его председателю колхоза... Так и решили. И ночью стали переносить столы и стулья...

Утром в Ногунал въехала на подводе семья Умара Гагаева. Сам бывший красный кавалерист, а потом и раскулаченный элемент сидел на передке, гордо выпрямившись, всем своим видом укоряя тех, кто три года назад так несправедливо обошелся с ним. Он придерживал лошадей, желая, чтоб подвода двигалась медленно, чтоб их возвращение выглядело пристойным и запоминающимся. В отличие от холодно поглядывавшего вокруг Умара, Сима, Езетта и Абхаз живо зыркали глазами по сторонам, узнавая и не узнавая аул, случайных прохожих, деревья, хадзары, заборы и даже валуны на улицах...

Сторож вручил ключи Умару, и возвратившийся хозяин, укоризненно качая головой, обошел обшарпанные комнаты с побитыми и потрескавшимися стенами, огромными грязными подтеками на потолках и грязно ругался по адресу разгильдяев, кому доверено огромное колхозное хозяйство, но кто за три года так запустил добротное здание. Двор, некогда аккуратный, чистенький, где весь инвентарь, каждая вещь имела свое, только ей принадлежащее место, было вообще не узнать: огромные комья грязи от тракторных колес, лужи, отдающие запахом солярки и бензина, сваленный плетеный забор, кучи мусора... От навеса, под которым Умар когда-то поставил аккуратную печь, чтобы в летнюю жару Сима могла готовить еду не в духоте хадзара, остались лишь два столба, и сама она была разрушена наездом трактора... Прикинув, сколько предстоит работы, чтобы привести все в божеский вид, Умар смачно чертыхнулся и еще раз дал себе клятву никогда не связываться с колхозом, где наплевательски относятся и к полю, и к постройкам, и к вещам...

... Надел, который некогда привел его в восторг, Умару не возвратили, потому что он оказался посреди колхозного поля. А взамен выделили крохотный участок на бросовых землях возле оврага, в паводок частично затапливаемого рекой. И огород при хадзаре был вдвое урезан, и рядом вырос дом переселенца из Нара...

Утром, не встретившись ни с кем из соседей, осторожно поглядывавших из окон и из-за заборов на Гагаевых, Умар отправился в Хохкау... За Русланом, который сейчас мог очень помочь в становлении хозяйства и в ремонте хадзара, и за мной, своим младшим сыном. Из последнего письма Урузмага, полученного в Сибири, отец знал, что Мурат увез Руслана к себе в Хохкау...

***

В Хохкау Умар не мог въехать иначе, как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до Нижнего аула через день, а оттуда до Хохкау рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне.

Мурат, возвращавшийся с участка земли и заприметивший всадника еще издали, узнал его и невольно содрогнулся: неспроста Уастырджи столкнул его на этом же самом месте сперва с Таймуразом, а теперь вот с Умаром... Ой неспроста... Отчего бы это?..

Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду и обливаясь слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости...

Лошадь фыркнула. Умар оглянулся, увидел горца возле своего коня и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся...

Мурат спокойно дожидался. Умар, приблизившись метров на десять, всмотрелся в него, узнал и невольно остановился. Мурат терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Мурат протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось...

— Так и будем стоять: ты — там, я — здесь? — наконец подал голос Мурат.

И тут родная кровь сказалась. Они бросились друг к другу, обнялись... Потом сидели на берегу реки, и Мурат отвечал на вопросы брата, а он — на его.

— Как там Сима, Езетта, Абхаз?.. — неосторожно поинтересовался Мурат и по заострившимся чертам лица брата понял, как отчуждение вновь возникло между ними.

Умар не выдержал, все-таки упрекнул брата:

— Раз так заботлив, чего ж ты не проведал? Приехал бы, посмотрел, и на себя позволил поглядеть...

Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Мурат пристально глядел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:

— Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Сам виноват в случившемся.

— Куда тебе жалеть? — закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. — Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя. — Фразы Умара больно хлестали Мурата: — Кому ты добро сделал? Кому? Даже своей любимой Зареме горе принес. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И сколько она смогла с тобой под одной крышей прожить? Назови, кого ты осчастливил?

— Видимо, такова моя судьба, — тяжко вздохнув, произнес Мурат. — Мне жаль, что ты и Сима проклинаете меня: я всегда желал вам счастья и готов был отдать за вас жизнь. — Он беспомощно, почти по-детски развел руками. — Но я не мог помочь, Умар. Понимаешь?.. Одно могу твердо сказать: мою судьбу тебе не отделить от судеб односельчан... Походи по хадзарам, присмотрись, кто как живет, сравни с тем, что есть в моем доме, с кем хочешь переговори, и получишь ответ, как я прожил жизнь... Не для себя жил — для людей... Никто не может упрекнуть меня, что я под себя греб... И если не все так получалось, как хотелось, то разве в этом моя вина?..

Умар почувствовал, что Мурат с ним искренен, и голос его смягчился:

— Ты не жил как все. Ты пытался заставить всех жить одинаково, и в этом твоя вина, брат...

— То есть как? — поразился Мурат: такая мысль ему никогда не приходила в голову.

— Ты навязывал всем образ жизни, который кто-то считал правильным и справедливым и это же внушил тебе. И ты не позволял людям самим разобраться, что для них лучше. Ты не давал им права выбора. А разве можно навязать образ жизни, не покалечив души? Люди сами должны определять, как им жить. А все твои поступки были пронизаны одним желанием — всем жить одинаково... Тебе казалось, что тогда никому не будет плохо, — ты был уверен, что несешь всем добро... А выходило иначе: никому не стало хорошо, всем было бедно и голодно... Иначе и не могло быть: человек, потерявший свое, не похожее на других лицо, перестает дерзать, становится овечкой в стаде, где только вожаку-козлу — независимо от того, умен он или глуп, проницателен или бездарен, — позволительно определять и указывать путь... Вы и колхозы придумали для того, чтоб всех под одну гребенку...

— Ты до сих пор против колхозов? — поразился Мурат. — Но разве они не улучшили нашу жизнь?..

— Немножко, — согласился Умар. — А ты присмотрись к людям, стали ли они более хозяйственными?.. Как они относятся к общему добру?.. Ну что плохого было в том, если бы рядом с колхозом трудился бы я на своем участке земли? — спросил Умар. — Я что, обворовывал колхоз? Или какое другое преступление совершал?.. Нет, вы не терпели своеволия — вам хотелось, чтоб все строем шагали... Вина твоя, Мурат, еще и в том, что ты пытался жить, как все.