«Если», 2011 № 06

Она отмахнулась от моего ответа.

— Что машины — единственный способ осматривать пациента! Что нет никакой необходимости прикасаться к больному до тех пор, пока он способен самостоятельно забраться в сканер или хирургический блок!

Я испустил глубокий вздох.

— Сканеры работают быстрее, точнее и полностью лишены эмоций. Им не надо тратить время на чувства пациента.

— Вот именно, — отозвалась она с облегчением.

— Но они не способны сочувствовать, взаимодействовать с духом больного. Боль — нечто гораздо большее, чем механическое раздражение нервных окончаний. Одна и та же патология может у разных людей вызывать различные симптомы, различную степень боли.

Она широко раскрыла глаза, и я почувствовал, как по моей коже побежали мурашки. Я выдавил смешок и сказал:

— Что, поверили?

Ее взгляд стал спокойнее, но настороженное выражение осталось.

— Нет уж, ходили мы по этой дорожке, — продолжал я. — Вы не поверите, сколько времени уходит на возню с чужими эмоциями, а еще больше — на эмоциональное напряжение, которое деформирует вас самих. Я в любую минуту готов предпочесть всему этому наш сканер!

Я ласково похлопал «Медтрон-3000» по холодному титановому боку.

— Благодаря вот этим малышам и тем ребятам, что выдумали систему ответов, современная медицина поднялась на совершенно иной уровень.

— Да и смена кончается гораздо быстрее. — Мисс Джонсон с облегчением вернулась к прежней закадычно-дружеской манере.

Я сверкнул в ее сторону улыбкой — к этому времени я изрядно поднаторел в этой игре. Я тоже вышел на совершенно иной уровень: инстинкт выживания — серьезная вещь.

— Мисс Джонсон!

Она обернулась.

— Пригласите следующего пациента.

— Хорошо, доктор.

«Доктор»… Будь я проклят, если еще чувствовал себя доктором.

Отбыв очередную смену, я наконец вышел на улицу — стоял конец октября, было довольно прохладно и ветрено, — и, прищурясь, поднял глаза на сверкающий на солнце стеклянный фасад «Юнити Хелс Иншуранс билдинг», что возвышался над всей деловой частью города. Я подтянул воротник повыше и плотно прихватил уголки рукой, спасаясь от ветра. Мне предстояла недолгая прогулка до дома.

Я жил в центре уже почти пять лет. В тот самый день, когда Нэн сообщила, что больше не может выносить меня в своем доме, я решил подыскать себе жилье на расстоянии нескольких минут ходьбы от клиники. Безрадостные толпы, теснящиеся на станциях и в поездах метро, не могли способствовать умственному здоровью кого-либо, тем более людей моего поколения; кроме того, мне нравилась возможность дышать… ну, конечно, теперь это вряд ли можно было называть свежим воздухом, но я любил атмосферу чумазых улиц центра города, предпочитая ее стерильным интерьерам современных зданий.

Я прошел мимо «Хот Бинз» — местечка, где по утрам пил кофе; дразнящие запахи замедлили мой шаг, но мысль о последующем возвращении на улицу, после того как я согреюсь, удержала меня на пути. Я свернул за угол и подошел к парадной двери моего дома, над которой была вмонтирована видеокамера.

— Впустить, — приказал я.

Непомерно большие стеклянные двери распахнулись, и я поспешил убраться внутрь с холода, к которому мое тело привыкнет лишь по мере превращения осени в зиму. Я кивнул аниматронному регистратору в холле, который приветствовал меня по имени, и вызвал лифт. Когда я вошел в кабину, ко мне обратился превосходно поставленный голос, наподобие тех, что слышишь в шестичасовых новостях:

— Направляетесь к себе, доктор Дженкинс?

— Да, к себе.

— Очень хорошо. — Дверь закрылась, меня препроводили на тринадцатый этаж, где я вышел из лифта и прошел по коридору до двери, а новая команда «Впустить» открыла доступ в мое маленькое убежище.

Я бросил пальто на один из обитых клетчатой тканью стульев, прошел в гостиную и взглянул на невзрачный кусочек Сентениел-парка, открывавшийся за большими, от стены до стены, окнами, которые и придавали комнате ее прелесть.

— Музыка, — приказал я, плюхаясь в свое любимое мягкое черное кожаное кресло у окна; я нажал на маленькую черную кнопку возле правой руки, и подставка для ног поднялась до нужной высоты. — «Петрушка».

Когда музыка заиграла, я закрыл глаза, позволяя ей унести меня назад, к тому дню, когда был записан этот альбом — концерту, на котором моя дочь сыграла короткое, но широко известное и характерное соло на трубе, прославившее эту пьесу; это был ее дебют в Чикагском симфоническом оркестре. Тем днем я гордился, наверное, больше, чем каким-либо другим — а в моей тогдашней жизни было немало моментов, которыми я имел право гордиться.

Медицинский колледж, женитьба на однокашнице, трое замечательных детей, уютный домик в пригороде. Казалось, все эти картины из чьего-то чужого прошлого. Я должен был увидеть, как это надвигалось, должен был заметить признаки, но меня ослепляло стремление преуспеть, и я не обращал внимания на то, как меняется мир вокруг. Изменения происходили постепенно, они подкрадывались ко мне подобно старости, понемногу, по одной морщинке. А потом, в один несчастный день, Нэн попросила меня уйти. Только в этот день я действительно осознал, насколько всё переменилось — всё, кроме меня. Наши дети подросли и рассеялись по стране; каждый добился успеха в своем деле, но ни один из них больше не был частью нашей жизни. Нэн сумела остаться в одном ритме с пульсом города, она занялась общественной деятельностью на добровольных началах и приносила много пользы, она делала то, что имело значение для людей.

А я был всего лишь тенью того человека, которым являлся когда-то, меня все больше разочаровывала наша медицинская система, давным-давно развалившаяся, утратившая способность делать то, для чего была предназначена — заботиться о людях. Горечь настолько переполнила меня, что я отравлял жизнь Нэн, но сам понятия об этом не имел до того дня, когда она разрушила мой мир.

Лишь в этот день я осознал, что Нэн была единственной константой в моей жизни, благодаря которой вещи оставались реальными, она служила мне щитом от бесконечных изменений, трансформировавших мир вокруг нас. Это она все эти годы заботилась обо мне, а не наоборот, как я всегда полагал.

И когда этот день пришел, со мной было покончено.

После развода у меня ушло несколько лет на то, чтобы взять себя в руки и снова начать жить. Не радость, это нельзя было так назвать, но понемногу я начинал обнаруживать вещи, которые заполняли мое существование, приносили удовольствие, придавали смысл. Мне казалось, что я снова могу жить спокойно — вплоть до того дня, когда Арни Хирша уволокли в наручниках. После чего вопросы о том, что я делаю со своей жизнью, снова принялись рвать меня на части.

Неуверенной походкой я вошел в «Хот Бинз», намереваясь перекусить — подобные субботние вылазки я предвкушал всю неделю, — но только я переступил порог, как услышал возглас: «Дженкс!». Уже давно меня так никто не называл.

Я поднял взгляд и слабо улыбнулся.

— Дуг! Как твои дела?

Дуг Барнс поступил в колледж вместе со мной, и вскоре после выпуска мы с ним открыли совместную практику. Некоторое время она процветала, но в конечном счете бюрократия нас доконала. Страховые компании соглашались подписывать контракты только с теми врачами, которых могли контролировать, а мы не желали играть в эти игры. Мы думали, что выше этого, однако время шло, мы понемногу вымотались и в конце концов были вынуждены ликвидировать практику и подыскивать себе работу в клиниках. Я не видел его уже многие годы.

— Лучше, чем у тебя, судя по твоему виду, — ответил мне Дуг, жестом приглашая за столик. — Ты ужасно выглядишь.

Я и не знал, что мое отчаяние настолько очевидно. Мы уселись за маленький круглый столик лицом к лицу. Я бледно улыбнулся.

— Ничего себе совпадение, вот так наткнуться здесь на старинного друга…

Он улыбнулся уголком рта.

— Не такое уж совпадение. Это карма. — Я уставился на приятеля поверх очков. Взмахнув руками, он засмеялся и пояснил: — Да нет, Карма Джонсон, твоя ассистентка!