Страница 15 из 18
— А с тобой станет? — спросил К.
— И со мной не станет, — ответила Фрида. — Ни с тобой, ни со мной, это все совершенно невозможные вещи. — И, разведя руками, она обернулась к трактирщице: — Вы только посмотрите, госпожа трактирщица, чего он требует.
— Экий вы, однако, странный, господин землемер, — проговорила трактирщица, и сейчас, когда она, чуть распрямясь, сидела, широко расставив ноги с выпирающими из-под тонкой юбки мощными коленями, вид у нее был устрашающий, — вы требуете невозможного.
— Почему же это невозможно? — не унимался К.
— А вот я вам объясню, — сказала трактирщица таким тоном, будто объяснение это с ее стороны даже не самое последнее одолжение, а скорее, нечто вроде первого наказания, — охотно объясню. Сама-то я хоть к Замку и не отношусь и вообще всего лишь женщина, простая трактирщица, да еще в распоследнем трактире — ладно, пусть не в распоследнем, но близко к тому, — так что вы, быть может, словам моим особого значения не придадите, но только я жизнь не с закрытыми глазами прожила, много разных людей повидала, и трактир этот одна на своем горбу поднимала, потому как муж у меня парень хоть и славный, но трактирщик из него никакой, и что такое ответственность, ему в жизни не понять. Вот вы, к примеру, только ему и его разгильдяйству — сама-то я в тот вечер умаялась до смерти — обязаны тем, что сейчас тут, в деревне, в уюте и тепле на постели сидите.
— То есть как? — изумился К., разом очнувшись от некоторой рассеянности, причем изумился не столько от досады, сколько из чистого любопытства.
— А вот так: только его разгильдяйству и обязаны! — повторила, а вернее, выкрикнула трактирщица, грозно наставя на К. указательный палец. Фрида попыталась ее утихомирить, но та резко, всем телом к ней обернувшись, продолжила: — А что ты хочешь? Господин землемер меня спросил, я ему и отвечаю. Иначе как ему уразуметь то, что всем нам само собой понятно: господин Кламм никогда не станет с ним разговаривать, да что там «не станет» — не сможет. Вот вы послушайте, господин землемер. Господин Кламм — это господин из Замка, что само по себе, совершенно независимо от его там должности, уже означает очень высокое положение. А кто такой вы, чьего согласия на женитьбу мы сейчас столь униженно вынуждены добиваться? Вы человек не из Замка, вы даже не из деревни, вы никто. Но, к несчастью, при том, что вы никто, вы все же кто-то — вы пришлый, чужак, один из тех, от кого ни покоя, ни проходу, тот, из-за кого вечно одни неприятности, из-за кого прислугу приходится выселять, тот, кто непонятно чего добивается, тот, кто совратил нашу дорогую малютку Фриду и кому теперь, к сожалению, приходится отдавать ее в жены. Но все это, в сущности, не в упрек вам сказано; какой вы есть, такой вы и есть; слишком многое я на своем веку перевидала, чтобы именно от вашего вида вдруг в обморок падать. А теперь попытайтесь себе вообразить, чего вы требуете. Чтобы такой человек, как Кламм, и удостоил вас разговора. Мне было больно услышать, что Фрида дала вам подсмотреть в глазок — считайте, что, когда она это сделала, вы ее уже совратили. Теперь скажите: да как вы один только вид Кламма смогли вынести? Можете не отвечать, я и так знаю: прекрасно вынесли. Хотя, если хотите знать, по-настоящему-то Кламма вы видеть просто не в силах, и с моей стороны говорить вам это вовсе никакое не высокомерие, я тоже не в силах. Чтобы Кламм, и с вами-то, разговаривать стал — да он даже с людьми из деревни слова не скажет, еще никогда в жизни он сам ни с кем из деревенских не заговаривал. Ведь одно то, что он хотя бы Фриду имел обыкновение по имени окликать и что она могла обращаться к нему когда угодно и даже дозволение на глазок получила, — одно это было для нее огромным отличием, отличием, которым я до конца дней буду гордиться, — но чтобы разговаривать, нет, даже с ней он никогда не разговаривал. А что он иногда Фриду звал, вовсе не имело того смысла, который, может, иные и хотели бы тому приписать, — он просто выкрикнет имя «Фрида» — а с какой целью, откуда нам знать? — и, конечно, Фриде полагалось тотчас к нему бежать, а что ее к нему безо всякого пропускали — так это тоже только благодаря Кламму и его доброте, но утверждать из-за этого, что он будто бы и вправду по-настоящему ее позвал, никак нельзя. Правда, теперь даже и то, что было, безвозвратно прошло. Может, Кламм еще выкрикнет иной раз имя Фрида, но пропустить-то ее, девку, которая с вами спуталась, к нему теперь точно не пропустят. И одного только, одного я никак своей бедной головушкой в толк не возьму: как девушка, которая слывет возлюбленной Кламма — хотя я-то считаю, что «возлюбленная» это очень громко сказано, больно много чести, — такому, как вы, вообще позволила до себя дотронуться…
— Разумеется, это странно, — отозвался К., усаживая Фриду, которая, хоть и с опущенной головой, сразу ему покорилась, к себе на колени, — но, полагаю, это только доказывает, что и с остальным не все в точности так обстоит, как вам видится. Вот вы, к примеру, конечно, правы, говоря, что супротив Кламма я никто, и, хотя все еще добиваюсь с ним разговора и даже ваши объяснения не отбили у меня охоты с ним переговорить, однако это вовсе не значит, что я в силах вынести вид Кламма с глазу на глаз, без двери между нами, и не вылечу из комнаты пробкой при одном его появлении. Но подобное, хотя и обоснованное опасение для меня еще не повод отказываться от задуманного. Зато если мне удастся вынести его вид, тогда, быть может, и разговор не понадобится, мне достаточно будет оценить впечатление, которое произведут на него мои слова или не произведут, или он вовсе меня не услышит, — все равно при мне останется хотя бы тот выигрыш, что я свободно говорил перед лицом власти. Но именно вы, госпожа трактирщица, с вашим жизненным опытом и знанием людей, вы и Фрида, которая еще вчера была возлюбленной Кламма — не вижу, кстати, никакого резона от этого слова отказываться, — вы-то, конечно же, легко можете обеспечить мне возможность переговорить с Кламмом хотя бы в «Господском подворье», если другой оказии нету, быть может, он и сегодня еще там.
— Да невозможно это, — проговорила трактирщица, — и я вижу, у вас просто соображения не хватает это понять. Но скажите: о чем таком вы хотите говорить с Кламмом?
— О Фриде, конечно, — ответил К.
— О Фриде? — недоуменно переспросила трактирщица и даже повернулась к Фриде: — Ты слышишь, Фрида, это он-то, он, о тебе с Кламмом, понимаешь, с Кламмом говорить хочет.
— Бог ты мой, — вздохнул К., — госпожа трактирщица, вы такая умная, такая уважаемая женщина, а всякого пустяка пугаетесь. Ну да, я хочу переговорить с Кламмом о Фриде, и ничего чудовищного в этом нет, скорее, тут все само собой разумеется. Ведь если вы полагаете, будто с той секунды, как я вошел в ее жизнь, Фрида перестала для Кламма что-либо значить, вы тоже заблуждаетесь. Вы недооцениваете Кламма, если так думаете. Я хорошо понимаю, поучать вас большая самонадеянность с моей стороны, но поневоле приходится. Поймите, из-за меня в отношении Кламма к Фриде ровно ничего измениться не могло. Либо никакого серьезного отношения там не было — собственно, именно это и имеют в виду те, кто хотел бы отнять у Фриды почетное звание возлюбленной, — и тогда его и сегодня нет, либо отношение все-таки было серьезное, и тогда из-за меня, полного, как вы сами совершенно справедливо утверждаете, ничтожества в глазах Кламма, как, скажите, могло оно пострадать? Это в первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать — и все становится на свои места.
Все еще прижимаясь щекой к груди К. и задумчиво глядя куда-то вдаль, Фрида пробормотала:
— Все будет так, как матушка говорит. Кламм больше и знать меня не захочет. Но, конечно, не из-за того, что ты, милый, ко мне пришел, его ничто такое потрясти вообще неспособно. Скорее, я думаю, то, что мы обрели друг друга тогда, под стойкой, — дело его воли, да благословен, а не проклят будет тот час.
— Если так, — протянул К., ибо сладки были для него слова Фриды, и он даже глаза на миг прикрыл, чтобы до конца эту сладость прочувствовать, — если так, то у меня тем меньше причин страшиться беседы с Кламмом.