Негасимое пламя

— Мне повезло. — Нийл улыбнулся своим мыслям. — Неожиданно умер один старик, и меня попросили сделать вскрытие. Я был очень рад, потому что…

— У тебя просто какая-то страсть к трупам, — набросилась на него Гвен.

— О, пожалуйста, — взмолилась Клер, — никаких вскрытий за обедом!

— Для меня это было очень важно, — обиженно сказал Нийл. — Вскрытие помогло доказать, что мой диагноз был правилен, а старый Сентсбери допустил ошибку.

Все знали, как гордился Нийл своим недавним назначением на должность ассистента патологоанатома.

— Я радуюсь каждой твоей удаче, дорогой, — Клер ласково взглянула на сына, — но ты знаешь, меня просто мутит, когда…

— Это, безусловно, интересно, — вмешался Дэвид. — Я с удовольствием послушаю тебя, но попозже. Ты уже пересадила петуньи, милая?

— Ах, Дэвид, но ведь сегодня весь день шел дождь! — нетерпеливо воскликнула Клер. — Разве ты не заметил?

И она принялась рассказывать, что дождь смыл всю ее цветочную рассаду и произвел опустошения в клумбе хризантем; что крыша на кухне протекла и канализация тоже неисправна.

Мифф говорила мало. Она слушала нежный жалобный лепет матери, болтовню Гвен и короткие замечания, которыми обменивались отец с Нийлом, и смотрела на всех с ласковой, любящей улыбкой; ее серьезные темные глаза угадывали в лице каждого скрытые мысли и чувства.

Сама она провела день в лихорадочной работе: назревала забастовка, в конторе толпились возмущенные рабочие, надо было принимать их жалобы, проверять размеры пособий, организовывать встречи и собрания. Но ее близкие не интересовались делами профсоюза. Да и у нее самой не было желания обсуждать их с кем-либо, кроме тех, кого они лично касались.

Мифф еще раньше начала замечать в отце какую-то отчужденность и сосредоточенность. Со дня смерти Роба он утратил свою веселую беспечность и добродушную насмешливость, столь характерные для него в отношениях с семьей и друзьями.

Как странно, думала она, что смерть Роба оставила в его сердце более глубокий след, чем в сердце матери. Разумеется, Клер все еще горевала. Слезы навертывались у нее на глаза всякий раз, когда при ней упоминали имя Роба, однако опа оказалась в силах приспособиться к жизни, в которой его уже не было. И они все — Гвен, Нийл и она, Мифф, тоже. Только в отце была какая-то горькая неприкаянность; казалось, жестокие угрызения совести не покидают его ни на минуту. И все же сегодня вечером ей почудилась в его обычном угнетенном состоянии какая-то перемена: словно наступило внезапное облегчение. После обеда все перешли в гостиную, и она не удивилась, когда отец заговорил.

— Хорошо, что мы все собрались вместе. Мне надо вам кое-что сообщить.

Он повернулся и снял с каминной полки деревянный полированный кубок, в котором держал табак. Вытряхнул из трубки золу, медленно набил ее, придавил пальцем табак, поднес к трубке спичку и, затянувшись, обвел всех взглядом.

— Я ушел из «Диспетч».

— Дэвид! — первой опомнилась Клер.

— Вот те на! Но почему, черт возьми! — почти одновременно воскликнули Гвен и Нийл. Мифф, понимая, как дорого стоили отцу эти слова, в напряжении молча ждала объяснений.

— Отнеситесь к этому спокойно. — Дэвид откинулся в кресле, смущенно улыбаясь, словно напроказивший школьник.

— Ну, по крайней мере, ты мог бы мне заранее сказать, что у тебя в редакции какие-то неприятности, — жалобно пробормотала Клер, опускаясь в кресло напротив него.

— Неприятностей не было, — мягко сказал Дэвид. — Мне просто не хотелось огорчать тебя, дорогая, прежде чем я приму окончательное решение.

— Ты хочешь сказать, что сам дал себе отставку? — спросил Нийл.

— Да, пожалуй, что так, — согласился Дэвид, задумчиво потягивая трубку. — Это нелегко объяснить… Дело в том, что с некоторого времени я с отвращением исполнял свои обязанности. Это ведь не научная работа, как у тебя, сынок, а нечто совсем противоположное. Работа, в корне противоречащая науке.

Его пальцы машинально вертели трубку.

— Твои знания служат на благо людям — твоим пациентам. Я же свои знания — знакомство с фактами и истинным положением вещей — употребляю на то, чтобы, искажая правду, готовить некое шарлатанское снадобье для моих пациентов — уважаемых читателей — в угоду политике, проводимой газетой. Вот уже двадцать с лишним лет я занимаюсь именно этим, причем занимаюсь с удовольствием. Да еще радуюсь, когда мне удается заморочить голову легковерным людям. Я напрягаю все силы ума, чтобы превзойти других в этой бесчестной игре.

— Нет, папа, нет, не надо так говорить! — воскликнула Мифф, больно задетая горечью его тона.

— Я должен сказать об этом. — Голос Дэвида окреп и усилился. — Я не бью себя в грудь. Не говорю: я не ведал, что творил. Ты сама это знаешь, Мифф. Я не раз хвастался перед тобой своим цинизмом, с легкостью жонглируя фактами, искажая и превратно истолковывая международные события; и при этом еще мнил себя поборником демократических принципов свободной печати.

Дэвид рассмеялся коротким резким смехом.

— Свободная печать! Нет и не бывает независимой печати! Мы орудия в руках финансовых магнатов, которые действуют за сценой, картонные паяцы! Нас дернут за веревочку, мы и выплясываем!

— Утверждение, я бы сказал, несколько обобщенное. Тебе не кажется? — заметил Нийл.

— Суиндон был редактором «Нью-Йорк тайме». Он произнес эти слова на банкете, данном в его честь журналистами. И сейчас они справедливее, чем когда-либо прежде. Как я дошел до того, что забыл об этом? — размышлял вслух Дэвид. — Рост газетной индустрии требует колоссальных затрат — нужны леса для производства бумаги, суда для ее транспортировки, огромные ротационные машины для экономии времени и труда людей, мощные электростанции и реки типографской краски, целые парки автомашин для перевозки газет, наконец — колоссальная реклама. Только очень богатые люди могут позволить себе роскошь стать собственниками современных газет и распоряжаться ими по своему усмотрению. А вместе с этим, умом и совестью журналистов. Политика любой ежедневной газеты в нашей стране определяется не только ее доходностью, но и необходимостью защищать финансовые интересы людей, которые ее субсидируют.

— Но ведь печать вынуждена считаться с общественным мнением?

— Ни одна газета не может существовать без поддержки народа, — ответил Дэвид. — Общественное мнение может создать и может погубить газету. Но создают-то общественное мнение главным образом сами газеты. В этом и заключается парадокс. Бывает и так, что газеты оказываются бессильны навязать свою вопиюще неправильную точку зрения. В вопросе выборов, например. Но продолжают вводить людей в заблуждение.

Он помедлил, подыскивая слова, чтобы подвести итог сказанному.

— Ведь ты не мог бы уважать врача, который систематически пичкает больного наркотиками, действуя во вред его здоровью и рассудку?

— Нет, конечно, — ответил Нийл.

— Мне потребовалось много времени, чтобы понять до конца, чем же, собственно, я занимался.

— Ты прекрасно исполнял свои обязанности. Это говорят все, — возразил Нийл.

Дэвид пожал плечами. Горькая усмешка искривила его губы.

— Вытащил «Диспетч» из сточной канавы, превратил ее в порядочную газету, да? Так, что ли, говорят? Но она заслуживает уважения не больше, чем любая другая газета, Нийл. И я это знал, но только смерть Роба вышибла из меня мое самодовольство.

— Дэвид! — острая боль исторгла этот крик из груди Клер.

— Какое отношение имеет ко всему этому смерть Роба? — гневно спросила Гвен, словно отец осуждал Роба за то, что случилось. Розовое вязанье выпало из ее рук. С глухим раздражением, наморщив лоб, слушала она непонятные ей объяснения причин, приведших к удару, который отец нанес всей их семье.

— Я знал о махинациях, которые вызвали эту «грязную войну», — медленно произнес Дэвид. — Но я не сделал ничего, ровным счетом ничего, чтобы разъяснить людям истинное положение вещей. А ведь, по существу, все было заранее спровоцировано. Вот почему я чувствую себя ответственным за смерть Роба, да и не одного Роба, а сотен других юношей. Да, я не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать их отъезду в Корею. Напротив того, я горячо поддерживал эту войну. Такова была политика пашей газеты. Я внушал этим мальчишкам, что, вступая добровольцами в действующую армию, они совершают прекрасный, героический поступок. Из писем Роба вы знаете, что сам он думал об этом подлом деле, когда увидел все своими глазами. «Кровь и мерзость, — писал он, — с меня хватит…»