Страница 30 из 42
Впрочем, и на этом легком пути ждало немало приключений и неожиданностей. Вот возвращаюсь я от деда пароходом из Елова. «Уж вечер, облаков померкнули края…» Брожу по пароходу, а потом сажусь на бухту каната. Заснул. Проснувшись, слышу шум, гвалт, бросаюсь к трапу: моя пристань! Галёво! Но — сходни уж подняты, и пароход отчаливает. Сошел на следующей пристани (Сайгатка), переночевал на твердой скамейке, утром взял билет назад, на мое прозеванное Галёво. Вон и пароход идет. Да только не остановился он в этой дыре, как и несколько других пароходов! И сидел я там трое суток. Гостинцы мамы-стары (бабушки) скоро кончились, и я питался в основном ягодами. Прибыл домой с трехдневным опозданием, но мама особенно и не волновалась. А сейчас мы волнуемся, когда дети задерживаются на час-два!
Вспоминается и другой забавный случай, связанный с этим (камско-пароходным) вариантом пути в деревню. Приплываю на пароходе в Елово. До деревни деда — 22 километра топать. А тут редкая удача — в Пески едет Яков, сосед деда: «Да садись, не довезу ли чо?!» Подхожу к телеге — зловоние страшное. Оказывается, Яков приезжал в Елово в ветеринарный пункт лечить у кобылы чесотку, и ее обмазали каким-то зловонным снадобьем. Но — мы были люди непритязательные, и во время пути мне досаждало, пожалуй, не столько зловоние, от кобылы исходящее, сколько пение Якова. Благочестивый, но гнусноголосый старовер, он всю дорогу тянул псалмы: «Ой, горё, горё мне, горё мне великоё…»
Обычно мы выбирали другой путь — без парохода, 40 километров пешком. Тогда выходишь на берег Камы, где тебя уже ждет стайка мальчишек-перевозчиков. Набрав комплект пассажиров (человек 6–8), мальчишка — опытный кормчий — приказывал пассажирам грести, а сам направлял лодку — не прямо на противоположный берег, а наискось, почти на 45 градусов против течения. Оно и понятно: Кама — река быстрая, раза в два быстрее Волги, и с этим надо считаться. Я не труслив, и плавать умел, но когда лодка наша выплывала на стрежень, вода бурлила за кормой, а оба берега еле видны — дух захватывало.
Переплыли. Дальше тоже два варианта: пройти 40 километров, отделяющих тебя от любимых деда-бабки, за один день, или же за два, переночевав на середине пути в деревне Берёзово. Чаще всё-таки выбирали первое, добирались до деда за один день, но — тяжело это… Места дикие, но очень красивые. Волки летом на людей не нападают, змеи, правда, встречались, но мы их не очень боялись: просто смотри под ноги, не наступай на них, они сами уползут. А главное удовольствие — вода. Столько ручейков (чистейших, и песок трепыхается на дне), столько родников на пути, и у каждого свой вкус! Ты уж переполнен, пить не хочется, но удержаться, чтобы не сделать глоток-другой, тоже нельзя. Уже поздно вечером выходим на угор, внизу деревня Пески, вон и дом деда, из последних сил бредем к нему. В окно видим: дед и бабка ужинают под керосиновой лампой. Рады приходу внуков (всегда неожиданному, с ними не согласованному): «Ой-хой-хой! Да как хорошо! Садитесь-ко, садитесь, милые сыночки!»
Убей, не помню, почему мы предпочитали добираться до деда за один день — экономии времени всё-равно ведь не получалось! Пройдя за день 40–45 километров в легких тапочках («спортсменках»), мы так отбивали себе ноги, что дня два вообще не могли ходить: валялись на полу, на войлоке, читали, болтали и время от времени по призыву мамы-стары приползали за стол, стараясь не ступать на ноющие ноги.
Возвращались из деревни домой тоже обычно пешком. Подходя к Галёву, иногда и под артобстрел попадали. Дело в том, что в Галёво, на Каму, привозили испытывать новенькие, выпущенные на Воткинском заводе пушки. Стреляли через Каму, по противоположному берегу, тому самому, по которому мы возвращались. Разумеется, у дороги стояли большие щиты с запретом ходить с такого-то по такой-то час. Но кому же хочется опаздывать на вечерний поезд из Галёва в Воткинск и коротать ночь на твердой станционной лавке? Вот и шли под грохот пушек. Ну, это, пожалуй, слишком громко сказано: выстрелы были довольно редкие, да и стреляли не разрывными снарядами, а металлическими болванками. Не слышал, чтобы хоть раз в кого-то такая болванка угодила. Я маму успокаивал: «Мама, опасность пустяковая, один шанс из миллиона!», а она возражала: «А если этот шанс — да в башку угодит?» Честно говоря, мне и самому тоже было как-то не совсем уютно.
Деревня Пески — одна длинная улица деревянных домов, точнее — пол-улицы, поскольку почти все дома — на одной стороне, той, что ближе к речке. Дома — спиной к речке, за домами — огороды, а еще дальше, у самой речки, выстроились баньки. И у каждого хозяина — тропочка от дома через огород к баньке, и дальше — свои лавы (две доски — переход через речку). А на той стороне речки — крутой угор и лес. Вот мама-стара говорит: «Робетишка, наберите-ко ягодок к чаю!» Мы бежим через огород, перебегаем лавы и через полчаса возвращаемся с угора с большими кружками земляники.
Не любили мы собирать смородину: лужи, кочки, комары. Малина — уже получше, места посуше. Но больше всего любили собирать черемуху. На поляне выбирали большую черемуху, забирались на нее, удобно устраивались, как птицы, на ветках. Ветерком нас обдувает, болтаем, «доим» черемуху: берешь в руки гроздь и одним движением смахиваешь ягоды в мешок-передник, завязанный на поясе.
А сколько было грибов! Помню, за грибами ездили на лошади (пока она у деда еще была). Вперед ехали, сидя в плетенке, а обратно шли пешком: плетенка была полна грибов, и не всяких, а на засол — грузди и рыжики. Да и рыжик не всякий хорош, лучше крепенький, боровой, с загнутой шляпкой. А еловый, с прямой шляпкой, при засолке синеет и размякает. Но с какой охотой я поел бы сейчас даже и еловых рыжичков!
Здешняя деревенская жизнь мало отличалась от привычной, воткинской. И работы были те же: уход за огородом, заготовка дров, сена, ягод, грибов, подметанья, протиранья, но не было такого напряжения, как дома, в городе, и гораздо больше оставалось времени для игр и чтения.
В июле 42-го я был в деревне у деда. Как нас поразило сообщение о падении Севастополя, который героически оборонялся многие месяцы! Но, следует признаться, пожалуй, что на меня и моих братьев не менее сильное впечатление произвела тогда приятная находка в деревенской конторе. Игрушек, я говорил, было у нас очень мало. Мы усердно коллекционировали спичечные коробки, но — туго пополнялась наша коллекция. И вот в деревенской конторе мы нашли на замусоренном полу уборной целое богатство — 7–8 пустых спичечных коробков с разными этикетками! Не осознав, что они скопились за многие недели, если не месяцы, мы потом каждый день отправлялись за коробками в уборную конторы, но — ни одного больше не нашли…
Были в деревне свои, особые законы, и надо было их принять (хотя бы на время). Некоторые из этих требований и неписаных законов были просты, и мы быстро их усвоили: здоровайся на улице со всеми, даже с незнакомыми людьми; крестись не тремя, а двумя пальцами; благодаря, говори «спаси Христос» («Спаси Христос, батё! Спаси Христос, мама-стара!»), а не «спасибо». «Спасибо! — так только безбожники говорят!» — сердился дед и никак не хотел верить, что спасибо — это тоже упоминание Бога (Спаси Бог), только слегка сокращенное.
Труднее было привыкнуть к высоким гигиеническим требованиям бабушки. На минуту оставишь неприкрытой кадку с водой, а бабушка — в панике: «Ой-хой-хой, робетишка! Воду-ту в кадце не прикрыли! Беси-те (бесы) уж сто раз в ей выкупалися!» Я представлял себе чертиков, которые плавают (брассом? кролем?) в кадке с водой, и начинал прыскать от смеха, вызывая еще больший гнев бабушки. Сейчас думаю: может, эти пугавшие бабушку черти — просто другое название микробов, и эти ее верования не так уж беспочвенны?
Удивляло в деревне вот еще что. Мы обедаем. Входит незнакомый (и нам, и деду с бабкой) мужичок из какой-то дальней деревни. Крестится в красный угол, садится на лавку. Совершенно неприлично — не пригласить его за стол. Для него же неприлично — принять приглашение. Хозяева вторично приглашают к столу. Правила хорошего тона требуют, чтобы гость отказался и от этого приглашения. И только если хозяин в третий раз повторяет приглашение, гость может с чистой совестью сесть за стол. Но — хозяин далеко не всегда это делает. Вы скажете: «Лицемерие! Зачем приглашать неискренне? Не проще ли и не честнее ли — пригласить один раз или не приглашать вовсе?» Дело тут, однако, сложнее. Не пригласить совсем — как-то неудобно, но главное не в этом: если пришедший, например, очень голоден и усядется за стол сразу, не дожидаясь троекратного приглашения, его накормят и никто его не осудит.