Грузовики «Вольво»

До семнадцати лет фон Борринг не обращал на пернатых внимания. Понятно, что, как и любой нормальный швед, он знал названия простейших птиц. Помимо воробья и утки он мог, например, вспомнить еще кукушку, чижа, грача и скворца. Но при этом он их никогда не видел, о них не думал и не интересовался ими. Как мы уже упоминали, фон Борринг рос хилым ребенком. Вечно постельный режим, гувернеры, строгие, лишенные (по тогдашнему обычаю) теплоты отношения с родителями, уход в книги и фантазии — вот его жизнь. Он был оторван от почвы, а проходить огонь, воду и медные трубы ему было ни к чему. Никакой борьбы с силами природы. Да и тяжкого труда тоже. Когда наконец фон Борринг немного окреп, в нем вдруг проснулся аппетит: Борринг взялся наверстать упущенное по части еды за все предыдущие годы. В считаные месяцы он превратился в рыхлого жирдяя, теперь отторгнутого от сверстников по этой причине. Отец, человек жесткой военной закалки, не мог смотреть на своего заплывшего жиром наследника и отослал его в пансион, чтоб из него сделали человека. И вот там во время экскурсии на прибрежный остров неуемно энергичному учителю физкультуры взбрело в голову устроить забег на время: мальчики должны были обежать этот остров вокруг. На старт! внимание! марш! Толстый фон Борринг, естественно, быстро выдохся и стал отставать от остальных. Бежавший последним учитель ругал фон Борринга на чем свет стоит, но у того был уже кровавый привкус во рту, и он предпочел пережить унижение и сойти с дистанции, чем сносить такие страдания и (в чем он не сомневался) сдохнуть в середине забега. Едва он присел на валун отдышаться, как прискакала птичка. Это была самая обыкновенная синица, но фон Борринга, ничего в тот момент не знавшего о птицах, она совершенно поразила. Он до сих пор помнит, что вдруг почувствовал себя, никчемного, существом избранным и благословенным, раз крохотная пичуга так безбоязненно прыгает по его ноге, словно они добрые приятели. «Какой у нее клювик симпатичный, — заметил он. — И перышки красивые. Мы с ней, конечно, разные, — подумал он, — но ведь и очень похожие. Мы живем в одном мире, дышим одним воздухом, примерно одинаково чувствуем голод и сытость, страх и радость». Поскольку фон Борринг был благородного звания и происходил из одного из лучших домов Вермланда, то он подумал еще — почти автоматически — вот о чем: «Если нас с птичкой ранить, разве у нас не одинаково потечет кровь? И ведь и я, и она засмеемся, если нас пощекотать, и умрем, если отравить. И разве мы оба не станем мстить обидчику, когда с нами поступят несправедливо?» Эти и еще множество подобных мыслей промелькнули в сознании фон Борринга за те несколько секунд, что синица прыгала по его ноге. Нет смысла перечислять их все — по сути они напоминали уже изложенные нами. Но в результате этого мыслительного процесса между фон Боррингом и птицей установилась нерушимая связь на всю жизнь. Причем не только с одной этой синицей, но и со всем птичьим племенем. Короче, тем летним днем на валун присел отдохнуть один фон Борринг — сызмальства одинокий, хилый и болезненный, а через несколько минут это был уже другой, совершенно преобразившийся человек. Теперь у него были миллионы друзей, так что ни холодность учителя физкультуры, ни насмешки товарищей, когда он наконец дотащился до финиша, нисколько его не задели. Он нашел себя и свой путь в жизни. Кто-то приходит к Богу, и это круто меняет его судьбу. А фон Борринг встретил птицу.

Сперва Допплер собирался проводить Грегуса в Карлстад, но кончилось все тем, что он довел его только до остановки автобуса в нескольких сотнях метров от дома Май Бритт. Здесь они простились. Перед самым приходом автобуса Допплер спросил: «Грегус, ты ведь папин сын, да?», но Грегус был суров и ответил, что чисто технически это, видимо, так, но эмоционально и психологически он сейчас чувствует гораздо большую привязанность к матери.

— Я не могу быть сыном отца, который шляется по лесам и шмаляет дурь не знамо с кем, — строго говорит Грегус.

— Можешь, еще как, — отвечает Допплер.

— Ну нет, — отвечает Грегус, — дудки. Когда мы уходили из Осло, ты так красиво говорил о том, что мы с Бонго — твои ученики и что мы призваны странствовать и делать добрые дела, потому что в мире идет война*. Это твои слова. Я и поверил, что нас ждет важная и осмысленная миссия. А оказывается, ты сам не знаешь, чего хочешь.

— Не знаю, — закивал Допплер, — но тех, кто знает, единицы, а я хотя бы научился принимать правду о себе. Да, я не понимаю, чего мне надо, но я не впадаю из-за этого в отчаяние. И верю, что наступит, наверно, такой день, когда я что-нибудь пойму и вернусь домой. Возможно, вернусь.

Грегус только головой покачал:

— Да живи как хочешь. А лично я возвращаюсь домой, мне надо еще получить хорошее образование.

Едва автобус с Грегусом скрывается за поворотом, как Допплером овладевают совсем другие мысли. И по возвращении к Май Бритт у них с хозяйкой начинается трехдневная наркосессия.

Разговоры их в эти дни настолько бессвязны, что из них можно привести только разрозненные фрагменты. Они курят траву, танцуют, на рассвете ходят босиком вокруг дерева и время от времени беседуют о Норвегии и Швеции. Характер дискуссии меняется: от вполне вменяемой и в целом разумной до довольно агрессивных выпадов. Допплер до последнего старается держаться в парламентских рамках аргументированной полемики, но в конце концов достает козырного туза — так называемый нейтралитет Швеции во время Второй мировой. Трусливый шкурный нейтралитет, которым шведы до сих пор гордятся только, если верить Допплеру, потому, что для большинства из них правда слишком тяжела и обременительна.

— Вы хотели остаться друзьями со всеми, — говорит Допплер. — Вы разрешили немцам перевозить грузы по вашей железной дороге. Трусы чертовы. Ваши военные бонзы сочувствовали немцам и мечтали вступить в войну на их стороне. У вас были готовы списки евреев — сдать, когда придет день. Вы держали нос по ветру и предали правое дело, а самое отвратительное, что все сошло вам с рук.

— Не кипятись. Ты прав, — говорит Май Бритт. — Но, может, сменим тему? Давай лучше радоваться, что мы живы. Смотри: ведь мы по-прежнему живы, а? Сам подумай, насколько приятнее пить, есть, курить и танцевать, чем, к примеру, сгореть в космическом челноке.

— Чушь, — отвечает Допплер.

<b>* насчет слов Допплера «идет война».</b>

Эта реплика отсылает читателя к финальной сцене предыдущего романа, из которой следовало, что Допплер отправляется в большой мир, чтобы сделать его лучше. «Там идет война», — говорит он. Благодаря этой фразе («идет война») первый роман завершился на подкупающе искренней ноте, хотя в свете тогдашних намерений Допплера некоторые, наверно, разочарованы тем, что теперь он сидит в Вермланде и курит гашиш.

На заре четвертого дня загула об окно гостиной разбился дрозд, и от удара проснулась в кой-то веки задремавшая Май Бритт. Она вышла на улицу, подняла комок перьев, увидела, что птица мертва, расстроилась, но быстро утешилась, вдохновленная грешной мыслью: сыграть злую шутку с фон Боррингом. С тех пор как возник Допплер, она почти не вспоминала о соседе, однако при виде мертвого дрозда сразу же подумала о фон Борринге — вот кого такое зрелище удручит. А Май Бритт после доноса фон Борринга живет, собственно говоря (даже если она не согласится этого признать), ради этих редких возможностей сделать соседушке гадость.

Приготовив завтрак, она принимается лыжной палкой пихать Допплера, который спит на полу, накрывшись скатертью. Поднимайся, говорит она. Жизнь дана нам не для удовольствий. Несколько дней мы отрывались и зажигали, но сегодня ты уж уважь меня, старую, сослужить мне службу. Мне надо передать кое-что ближайшему соседу, и я очень рассчитываю на твою помощь. По-моему, за эти дни и ночи я успела хорошо узнать тебя, продолжает Май Бритт. У меня такое чувство, будто мы вместе многое пережили. Похоже, вчера перед рассветом мы успели даже пообниматься немного. Нет, я это не к тому, что теперь у меня появились особые права, но вдруг ты сам забыл этот момент, так я напоминаю. Знаешь, мне было чертовски приятно, врать не стану. Даже вспомнилось то времечко, когда тело служило мне не только источником болезней и боли. И уж раз так, позволь тебе доложить, что у тебя здоровущий член, я ощупала его сквозь брючину, — он ужас какой огроменный. Только ты не думай, что столь выдающееся хозяйство у тебя одного, в Интернете такие штыри встречаются — о-го-го, народ любит их фотографировать, ну и, естественно, я захожу иногда на порносайты полюбопытствовать, у Биргера-то покойного штука была самая обычная, но мы не жаловались, всегда были довольны и старались как могли, так в то время было принято — человек обходился малым. Ну так вот, думаю, ты согласишься, что у нас с тобой завязалась дружба, теперь мои друзья — и твои тоже, и наоборот. Но что гораздо существеннее: отныне мои враги — и твои тоже, тем более что — кстати о врагах — один из них живет отсюда всего в километре, старый перечник, у нас с ним давняя война, так что раз ты уже позавтракал, вот тебе дрозд (Май Бритт протягивает ему птицу, держа ее двумя пальцами навесу). Я вот чего хочу: ты положи птицу на крыльцо соседа, постучи в дверь, а сам спрячься в кустах и посмотри, как он отреагирует. А потом мигом назад, я тебя покормлю, покурим немножко, а ты расскажешь мне, как он принял мой подарочек. А еще лучше, если ты не поленишься все записать — чтобы у меня осталась память и после твоего отъезда, сама-то я все забываю, не то что раньше.