Страница 17 из 21
— Есть и еще одна словесная параллель. Культ Мокоши постепенно слился с образом Параскевы-Пятницы, «Льняницы», «бабьей святой», в день которой женщинам запрещалось стирать и прясть. А обряды в ее честь, они же в честь Мокоши, именуемые мокридами, заключались в том, что в колодцы женщины бросали связанные кудели, нитки, кусочки ткани и просили себе женского счастья — здоровья, любящего мужа, благополучных родов, крепких детишек… Прясть, значит, ткать судьбу, образ, близкий к греческим мойрам. И знаешь еще что? Ты видела, что они здесь пишут по-карельски латиницей? Когда я первый раз увидел у Коти копии документов Марковой, я поначалу не понял, как ее зовут. И прочитал, как Мойра!
Марина удивленно хмыкнула.
— Я разговаривал с матерью Марковой и примерно представляю себе ее жизнь. Правильная, хорошо воспитанная девушка, рукодельница, хозяйственная, покладистая, много времени проводившая с семьей. Неудивительно, что у нее не было друзей среди однокурсников, живущих другими интересами и правилами. Она была белой вороной и прекрасно это понимала. Уже давно не девочка, а в личной жизни — пустота. Только подобная нужда могла погнать ее сюда и толкнуть на такой опрометчивый поступок, ведь от матери и бабушки ей было хорошо известно, что это весьма опасное занятие. Маркова приходила сюда с нитками, которые сама сделала, бросила их в колодец, случайно была замечена группой студентов, которых она вовсе не ожидала там увидеть. А затем, как ты говоришь, она кого-то встретила, и затем погибла.
— Мы найдем этого человека, — прошептала Марина, улыбаясь своим мыслям. — Теперь уже точно. А что с пропавшей Оленевой? Как думаешь, чего хотела она? И что с ней случилось?
— Ну, это мы сейчас узнаем, — Краснов поднялся из травы и с хрустом сладко потянулся. — Что тебе нашептывают твои голоса?
— Предлагают лежать и наслаждаться спокойствием, — так же лениво Марина встала и отряхнула жакет. — Сегодня все так доброжелательно, я бы сказала. Какая-то истома, что ли…
— Меня тоже разморило, — бросил Краснов, стараясь не смотреть на манящие округлости Лещинской, которые почему-то назойливо попадались ему на глаза, как бы он ни поворачивался и куда бы ни смотрел. — Попробуй послушать, что было здесь, у столба? — он кивнул на малинник. — Я поддержу тебя, здесь всё колется.
Он взял ее за руку, коснулся спины, поддерживая, чтобы Марина могла пройти. Странная истома… Какой, к черту, столб?! Марина замерла, глядя ему в лицо. Оба мгновенье смотрели друг на друга жадно, тяжелым звериным взглядом. Затем Краснов вдруг тряхнул головой, будто его окатили водой:
— Ну же, иди! А то… я как-то странно себя чувствую…
Она торопливо прошла в малинник и нехотя отняла у него руку. Постаралась сосредоточиться, прикоснулась к теплому гладкому дереву.
Матушка, милая, защити, помоги, помилуй… и такая-то она змея, все соки из меня повыпила… Зорюшка моя родненькая заболела… и так его била-била, приговаривала… одна, как вековуха, одна… вечерами долгими… и палкой, и скалкой, и ногами бил меня… а соколик мой выбежал на крылечко… люблю больше жизни, места себе не нахожу… сколько у ней детишек повывелось, а я все мертвых выкидываю… дай, матушка, заступница… я бы так хотела знать… Не знаю, как принять, не знаю, как забыть и смириться со своей долей! Почему умер мой ребенок? Почему он меня бросил? Почему я одна? Почему весь мир от меня отказался? Неужели я так и останусь навсегда одна и бесплодная? Неужели так и буду сожалеть о прошедшем?
— Марина?
Почему не могу забыть? Я хочу выкинуть это из себя и быть открытой…
— Марина?
Открытой, как книга, как двери, как дом приветливый, чтобы впустить и его, и счастье, и малыша…
— Марина!!!
Она шарахнулась в сторону, поскользнулась на рассыпающихся камнях, кто-то подхватил ее под руки, крепко прижал к себе. Ярослав. Глаза испуганные, на виске седые волосы. Она на миг перевела взгляд, совершенно интуитивно, в сторону. Увидела ясное, висящее над сосняком, солнце и черточку коршуна в небе, пышный ковер пятнистой травы и извивающиеся кольца белых цветов, серую, покрытую мхом и вьюном избушку. У крыльца, сложив на животе руки, стояла высокая ладная женщина в длинном платье с высоким поясом. Лицо у нее было доброе, круглое, дышащее спокойствием, уверенностью и знанием. Она кротко улыбнулась Марине. Та моргнула, и за это мгновенное движение век видение исчезло.
Ярослав аккуратно вытащил Марину из малинника, надежно держа за локти. Она обернулась на зияющий провал колодца. Что-то уронила? Вроде нет… Тогда откуда такая легкость, такое чувство внутреннего покоя, будто только что внутри нее металась буря, и вдруг все улеглось ровно и красиво, по своим местам. Какая-то… пустота?
— Мариночка, что случилось? — Ярослав был не на шутку встревожен. — Ты… Ты вдруг побледнела и начала говорить что-то, но я не понял ни единого слова… Что произошло? Ты хорошо себя чувствуешь? — он закидывал ее вопросами и заглядывал в глаза.
— Да, удивительно, — пробормотала она, все еще никак не смея собраться с мыслями. Краснов глядел ласково и обеспокоенно. Марине захотелось обнять его и объяснить, что только что… нет, ему явно не стоит об этом знать. Она улыбнулась своим мыслям, и улыбка эта была загадочной, как у Джоконды. Вспомнив о том, что у нее было еще одно дело, она села на землю, загребла песок в горсти и стала слушать.
— Да, Анна была здесь, — сказала она минутой позже, поднимаясь и, как гончая по следу, направляясь в сторону дома. — Он подошел сзади, высокий, очень хорошо сложенный, зажал ей рот… видимо, хлороформ. Взял ее на руки и понес.
Марина остановилась на крыльце, замерла, чутко слушая, тонкие пальцы подрагивали на резном столбике. Затем она вошла в дом, ведя перед собой рукой. Раньше подобная растрата сил обернулась бы ей тяжелым, разбитым состоянием, головной болью, кровью из носа, но сейчас Марина шла легко, закрыв глаза, с теплой полуулыбкой на губах. Ее словно питала незримая мощная волна, воспоминания, образы пролетали перед глазами, как яркие картинки кино. Их было множество — сотни, тысячи жизней, просьб, имен, сцен, произошедшие десятилетия и многие века назад, шептали голосами на языках, которые Марина не понимала. Раньше она бы потерялась, сбилась со следа. Но сейчас ей ничего не стоило идти по следу похитителя. Она остановилась в комнате перед печью, подняла голову к пролому в потолке.
— Вот здесь он сидел. Очень долго, — рассказывала она Ярославу, который внимательно осматривал каждый кусочек пространства в поисках какого-нибудь вещественного доказательства. — Двое пришли, толстый и длинный, дурачились, боялись. Он скинул на них балку, — на полу лежал здоровенный кусок от стропил. — Но она задела только одного. Другой увидел, да, он его видел, окликнул, тогда тот, кто сидел, спрыгнул с печи и начал размахивать ножом, а потом… Он кинул в него вот это, — она указала в темный пыльный угол, где в беспорядке валялись какие-то обломки. Ярослав присел и рассмеялся:
— А вот и наш пес, погляди-ка! — он повернулся к Марине и поднял резную собачью голову, которая некогда, по-видимому, была украшением какого-то предмета обстановки. — Вот почему один из студентов говорил, что на него напала большая собака.
— Когда двое ушли, он вернулся, — Марина стояла неподвижно, прикоснувшись к печи. — Он очень испуган. Он не ожидал встречи и не хотел причинить серьезного вреда, только испугать тех двоих. У него дрожат руки. Слава, нам надо наверх.
Краснов послушно подсадил Лещинскую и влез на печь, а затем в пролом за нею. На чердаке было полно земли, тянулись какие-то чахлые растения, лежали брошенные птичьи гнезда, в солнечном луче, проникавшем сквозь провал в крыше, плясали пылинки. Им пришлось стоять, согнувшись, чтобы не касаться облепленных старой паутиной балок. Лещинская указала на место у ската крыши:
— Вот сюда он ее положил. Связал, чтобы не могла укатиться. Когда появились двое, он снова усыпил ее. А когда ушли, он вынес ее. И ушел.