Страница 42 из 90
Эта ночь, несмотря на все принятые меры, была длиною в год. Вначале казалось, что катастрофа имела лишь физические последствия. Лучо Абриль Маррокин очнулся в Лиме, в крохотной больничной палате, перебинтованный с ног до головы и привязанный к спинкам кровати. Около него, как ангелы-спасители, несущие покой страждущему, стояли блондинистая землячка Жюльетт Греко и доктор Швальб из «Лаборатории Байер». Опьяневший от запаха хлороформа, Лучо почувствовал прилив умиления, и по его щекам побежали слезы, когда через марлевую повязку, покрывавшую лоб, он ощутил прикосновение губ супруги.
Сращивание костей, возвращение связок и мышц в надлежащие места, рубцевание ран — короче, восстановление того, что можно назвать телесной оболочкой, — заняло несколько относительно длительных недель. Благодаря искусным врачам, исполнительным сестрам, преданной, как Мария Магдалина, супруге и солидарности патронов «Лаборатории Байера»; последние, кстати, проявили себя безупречно и с точки зрения участия, и в денежных пособиях. В больнице Лучо Абриль Маррокин, уже выздоравливая, узнал радостную новость: француженка зачала и через семь месяцев должна будет стать матерью его сына. Только после того как он, покинув больницу, вернулся в свой домик в столичном районе Сан-Мигель и вышел на службу, обнаружились скрытые и тяжелые травмы, нанесенные автомобильной катастрофой его духу. Бессонница была самым легким из зол, одолевших его. Лучо проводил ночи без сна, бродил в потемках по дому, с сигаретой в губах, не в силах унять возбуждение. Он бормотал какие-то отрывочные фразы, в которых удивленная супруга различала неизменное слово «Ирод». Наконец бессонница была побеждена с помощью снотворного, но стало еще хуже: сон Лучо Абриля Маррокина то и дело посещали кошмары — он видел себя разрывающим на части свою еще не родившуюся дочь. Жуткие завывания Лучо вначале лишь пугали его жену, но дело кончилось тем, что у нее случился выкидыш. Возможно, плод был женского рода. «Сны сбылись, я убил собственную дочь. Я уеду в Буэнос-Айрес», — день и ночь мрачно твердил детоубийца.
Но и это было не самым страшным. После бессонных кошмарных ночей наступали жуткие дни. Со дня катастрофы в Лучо Абриле Маррокине зародилась животная ненависть ко всему, что снабжено колесами; он не выносил машину — ни как пассажир, ни как водитель, у него немедленно начиналось головокружение, рвота, он обливался потом, и голос его переходил в крик. Все попытки преодолеть эти симптомы оказались бесполезными, и вот в середине двадцатого века он вынужден был вернуться к образу жизни инкского периода, когда люди еще не знали колеса. Если бы речь шла только о пятикилометровом расстоянии, отделявшем его дом от «Лаборатории Байер», дело не было бы столь безнадежным — для измученного духа двухчасовые утренние и вечерние прогулки, возможно, принесли бы успокоение. Но ведь речь шла о коммивояжере медицинских товаров, деловые операции которого распространялись на всю обширную территорию Перу, поэтому отвращение к колесам возымело трагические последствия. Для Лучо Абриля Маррокина не оставалось ни малейшей надежды на возвращение к эпохе передвижения на шасси, и профессиональное будущее его оказалось под серьезной угрозой. Патроны «Лаборатории» пошли на то, что предоставили ему сидячую работу в конторе фирмы в Лиме, и, хотя жалованье оставалось прежним, с моральной и психологической точки зрения эта перемена означала деградацию. Теперь Лучо занимался инвентаризацией образцов. В довершение всех несчастий француженка — достойная соотечественница Орлеанской Девы, прежде мужественно переносившая нервное расстройство супруга, — также впала в истерию, особенно после выкидыша плода от семени Лучо Абриля. Между супругами была достигнута договоренность о разрыве отношений — до лучших времен, — и девица, бледностью напоминавшая антарктические зори, отправилась во Францию искать утешение в замке своих родителей.
Вот каким стал Лучо Абриль Маррокин через год после катастрофы: покинутый женушкой, сном и покоем, ненавидящий колеса, обреченный на вечную ходьбу по жизни пешком (sensu stricto[41]) — без единого друга, кроме тоски. (Желтый «фольксваген» покрылся паутиной, зарос было вьюнком, потом его продали, чтоб оплатить проезд златокудрой до Франции.) Друзья и знакомые Лучо толковали, что у него не остается иного выхода, как дом для умалишенных — в лучшем случае — или самоубийство как крайность. Но в этот момент, словно манна небесная или целительный дождь в пустыне, до молодого человека дошла весть о существовании некой личности, которая, не будучи ни священником, ни знахарем, тем не менее исцеляла души, — докторше Люсии Асемиле.
Женщина выдающаяся и без комплексов, она приблизилась к возрасту, который наука считает идеальным: ей было пятьдесят. Широкий лоб, орлиный нос, пронизывающий взгляд, праведность и доброжелательность — доктор Асемила являла собою живое отрицание собственной фамилии[42] (она очень гордилась ею и всегда подчеркивала на визитных карточках и на бланках своей консультации как личное достояние — в глазах смертных). Разум ее являл собой нечто материальное, доступное слуху, зрению и обонянию пациентов, которых она предпочитала называть «друзьями». Она обладала многочисленными дипломами с отличием, полученными в крупнейших центрах знания: тевтонском Берлине, флегматичном Лондоне, греховном Париже. Но главным университетом, где она изучила то, то ей стало известно о человеческом несчастье и мерах против него, была, разумеется, жизнь. Как всякое существо, возвысившееся над обыденностью, она являлась объектом критики: ее осуждали, ее поносили коллеги-врачи, все эти психиатры и психологи, неспособные — в отличие от нее — творить чудеса. Доктора Асемилу не задевало, что ее называют «знахаркой», «нечистой силой», «растлительницей растленных», «отчужденной» и прочими мерзкими кличками. Ей достаточно было уверенности в своей правоте, в том, что «друзья» благодарны ей — все эти шизофреники, отцеубийцы, параноики, поджигатели, маньяки, задавленные депрессией, онанисты, сомнамбулы, лица, склонные к преступлению, мистики и заики, которые, пройдя через ее руки и уверовав в ее лечение (она предпочла бы слово «советы»), вернулись к жизни любвеобильными родителями, послушными детьми, добродетельными женами, честными тружениками, прекрасными собеседниками и гражданами, неукоснительно уважающими закон.
Именно доктор Швальб посоветовал Лучо Абрилю Маррокину обратиться к докторше, и сам со швейцарской пунктуальностью, породившей наиточнейшие часы в мире, устроил свидание. Скорее смирившись, чем поверив, страдающий в назначенный час стоял перед большим домом, покрашенным в розовый цвет и окруженным садом с флорипондиос[43], в богатом квартале вилл Сан-Фелипе. Здесь находилась консультация (точнее, храм, исповедальня, лаборатория духа) Люсии Асемилы. Опрятно одетая сестра милосердия записала некоторые данные о Лучо и затем провела его в кабинет доктора — салон с высоким потолком, уставленный полками с книгами в кожаных переплетах, с письменным столом из каобы, с мягкими коврами и бархатным, под цвет листьев мяты, диваном.
— Отбросьте всякие предубеждения, с которыми вы сюда пришли, расслабьтесь, скиньте пиджак и развяжите галстук, — приказала с обезоруживающей прямотой Люсия Асемила и, показывая на диван, добавила: — Лягте здесь, на спину или живот. Нет, это не фрейдистское ханжество, просто мне нужно, чтобы вы чувствовали себя свободно. Не рассказывайте мне своих снов и не говорите, что влюблены в собственную маму. Расскажите-ка лучше поподробнее, как работает ваш желудок.
Лежа на диване, коммивояжер медицинских препаратов робко возразил, что его привела в данную консультацию отнюдь не болезнь желудка, а духа: он решил, что доктор перепутала больных.
— Это не имеет значения, — поставила его на место доктор. — Своевременные и завершенные отправления желудка просветляют разум и успокаивают душу. И напротив: вялый, плохо переваривающий пищу желудок порождает грустные мысли, портит характер, вызывает комплексы и половые извращения, толкает на преступные деяния и в результате провоцирует необходимость выместить на других свои муки из-за неспособности освободить кишечник.
41
В узком смысле слова (лат.).
42
Асемила — мул; фигурально — неотесанный, грубый человек.
43
Дерево с большими белыми и душистыми цветами, произрастающее в Перу.