Страница 7 из 7
Конечно, жизнь здесь состояла не только из работы. Край этот был интересен и своей историей, и природой. На довольно узком пространстве Приморья были разбросаны многочисленные гарнизоны: в Бикине, в Анастасьевке, в Лазо, вдоль китайской границы. Здесь помнили, что в этих краях самураи сожгли в топке паровоза революционера Лазо за то, что он защищал молодую советскую республику. В двух часах езды от Уссурийска громоздился на сопках трудовой Владивосток – восточные военно-морские ворота страны, город «хоть и далекий, но нашенский»… А в трех километрах от трассы, от поселков, затаилась тайга. В хребтах Сихотэ-Алиня – в 50—100 км отсюда – встречались тигры…
Евгений Владиславович использовал любые возможности для ознакомления с этой землей. Были и грибные вылазки, и рыбалка. Неоднократно бывал он и во Владивостоке, имел контакты и с медицинской службой Военно-Морского Флота. В Уссурийске, в госпитале, Е. В. познакомился с Ким-Ир-Сеном.
Жизнь вошла в берега. Работал Е. В. с интересом и помногу. То, что выбор профессии терапевта широкого профиля стал для него необратимым, было ясно давно. Тем не менее, что-то не удовлетворяло. Он чувствовал, как трудно сочетать творческую сторону работы с рутинной – технической (документальной) и административной.
Творчество требовало наблюдательности, свежести ума, психологического проникновения во внутренний мир больного, сопереживания. Каждый больной был неповторим. Нужно было научиться работать на разных человеческих «частотах». Это вырабатывало качество своеобразного приемника, умение принять все то трудное и интимное, что беспокоит больного человека. Нужно было обладать широким спектром «частот». Без доверительного сближения с больным и почти физическим (до усталости) ощущением траты собственных душевных сил сделать это было невозможно. Пределов совершенствования деонтологических проблем не было. Это требовало самозабвения, но только так достигался настоящий диагностический и терапевтический эффект.
Больных было много. До десятка в день в отделение поступали с разными заболеваниями и по-разному сложные и тяжелые больные, до десятка представлялись на госпитальную военно-врачебную комиссию, и до десятка оформлялись на выписку… Это занимало много времени, к тому же и эта – техническая часть работы – требовала культуры, полноты и, вместе с тем, краткости, а главное, обоснованности в каждом конкретном случае. Это противоречие учило тому, что раньше не представлялось ему столь важным: умению экономить форму любого дела без утраты содержания. Конечно, не все получалось удачно, но он стремился к этому. В какой-то мере все молодые специалисты проходят эту школу внутреннего становления. Но у Гембицкого, по складу его характера и ума, этот поиск был более глубоким.
Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстраненную манеру беседы с больным – без яркой эмоциональной реакции и её ненужных проявлений. Но при этом – и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и четко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя ему больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мерс она была характерна для его выступлений и общения с коллегами – выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.
Наверное, эффективность и особенность такого – экономного по форме – способа мышления вырабатывалась у него еще в период работы в Уссурийске. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в отделении и той приземленности, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим богатства ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. С годами такая манера совершенствовалась, – превращаясь в устойчивый педагогический прием. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было свойственно ему и от природы.
Прошло два года работы в Уссурийском госпитале. Со временем ему стала ясна необходимость готовить себя к следующему шагу, более соответствующему его возможностям, а именно – к научно-педагогической деятельности. Соответствующие способности к этому проявились у него еще в период учебы в Ленинграде, но тогда такой выбор оказался невозможным, а может быть и преждевременным. Правда, само по себе стремление идти в науку весьма характерно для молодых врачей, и в этом он не был исключением. Чтобы реализовать возникшее намерение, нужно было систематически и целенаправленно готовиться к поступлению в адъюнктуру по терапии. Академия такую возможность предоставляла.
И это произошло: в 1948 г., после участия в трудном конкурсе, Е. В. Гембицкого зачисляют в адъюнктуру при кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова.
На пути к кафедре (1948—1958 гг.)
Возвращение Е. В. Гембицкого в Ленинград из Уссурийска было более будничным, чем его отъезд туда два года назад, суливший множество неожиданностей. Экзамены в адъюнктуру по терапии проходили в клубе Военно-медицинской академии, что на ул. К. Маркса. Сдавались несколько предметов, и это было нелегко. Среди экзаменаторов был и Н. С. Молчанов, знавший Гембицкого еще в период его бытность на Волховском фронте и учебы в Академии. Но конкурс оставался конкурсом.
Это было осенью 1948 г. В перерывах между экзаменами удавалось вырваться в город, погулять по Марсову полю, пройтись по Невскому. Выработался излюбленный маршрут: с Невского на Дворцовую площадь, потом вдоль ажурной решетки у западного фасада Зимнего дворца на аллеи сквера у Адмиралтейства, чуть задерживаясь у памятников Жуковскому и Пржевальскому, с выходом к Исаакиевскому собору и к Медному всаднику… Прогулки эти способствовали сосредоточенности, размышлению над прочитанным материалом и успокаивали. Он предпочитал бродить один, так лучше было видеть окружающее, и никто не мешал думать.
А в районе Академии царила обычная для этих мест суета. Кафедра госпитальной терапии, куда он намерен был поступить, располагалась в областной больнице, и для того, чтобы пройти туда, нужно было пересечь площадь Ленина перед финляндским вокзалом. А это всегда – встречный народ с электричек, магазины, привокзальные ларьки… Финляндский вокзал имел тогда и статус, и вид пригородного – с узкими перронами и старомодными фонарями на столбах…
По сравнению с первыми послевоенными годами город изменился к лучшему: были убраны развалины, размечены улицы, покрашены решетки парапетов мостов через Неву, шло строительство метро. Заводы работали, поглощая огромное число рабочих у своих проходных. Но народ жил бедно. Многие из вернувшихся эвакуированных и фронтовиков ютились по коммуналкам, так как их дома были разрушены в блокаду. Не исчез еще «голодный синдром», хорошо известный блокадникам, у многих сохранились последствия алиментарной дистрофии.
Экзамены закончились, и было объявлено о зачислении в адъюнктуру. В октябре адъюнкт Гембицкий приступил к работе. Это была победа и закономерное свидетельство его профессионального и человеческого роста.
В этот период он побывал на сборах в Красном селе. Строгий распорядок, стрельбы, полевые занятия… Запомнился сам лагерь – традиционное место подготовки десятков поколений слушателей Академии еще с дореволюционных времен. Запомнился и прекрасный вид, открывающийся из лагеря на город Красное село… Эти места для любого, кто учился в Академии, – святые.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.