Страница 57 из 77
— Так вас не взяли! Слава богу! — крикнул доктор Ф. Гладик, увидев меня. Он обнял меня и сказал, чтобы я сразу же шел к доктору Мойжишевой. Он думал, что меня арестовали гестаповцы.
Доктор Мойжишева провела меня в свой маленький кабинет.
— Я вас ни о чем не спрашиваю. Я вам только говорю, что вы немедленно должны исчезнуть. В палате вы уже не должны показываться. Я принесу вашу одежду, вы уйдете черным ходом и спрячетесь где-нибудь у знакомых. Потом напишете мне, где вы, чтобы я могла следить за вашим здоровьем. Вам нужны деньги? Сколько? Сестра Аничка плачет, ей приказали, как только вы появитесь, сразу же позвонить в гестапо. А сейчас уходите.
Я оцепенел. Не помню точно, что я ответил доктору, но уйти отказался. Я знал, что если они меня здесь не найдут, то заберут мою жену и дочь. А жена тяжело больна. Я не мог рисковать. Мой сын и зять уже находились в концлагере.
Напрасно доктор уговаривала меня.
— Вы враг себе. В Панкраце [32] «пациентам» дают другие лекарства… Посмотрите на Краля! Без пневмоторакса вы умрете через три недели, — пугала она меня.
Кралю, моему соседу, чиновнику сберкассы, выпущенному из Панкраца, уже не могло помочь ни одно лекарство.
Мы с доктором Мойжишевой очень разволновались, и впервые она разрешила мне закурить. Потом закурила тоже. В конце концов она решила:
— Постараемся вас не выдать. Только никаких хождений. Вы должны мне обещать, что будете лежать. И запретите своим Галасам и Плахтам навещать вас. Сестра получила приказ от гестапо следить за всеми, кто ходит к вам. Понятно, что она ничего не скажет, но уже завтра она должна им позвонить и сообщить, что вы лежите в своей постели.
На следующий день утром мне сделали рентгеновский снимок. Доктор констатировал ухудшение. У меня поднялась температура, и я должен был лежать.
Я даже не знал, что приезжали гестаповцы и уехали ни с чем. Кое-что я понял по блеску глаз доктора Мойжишевой, когда она, будто по ошибке, открыла дверь нашей палаты и сразу же исчезла. Вечером мне сообщили, что арестованы писатель Ярослав Кратохвил и некоторые другие.
Это была наша группа.
Будет ужасно, если фашисты дознаются, что наши люди участвовали в передаче данных о пражской оборонительной системе союзникам… Я приходил в ужас от того, что в последнее время многие группы были раскрыты. Настроение было таким, что мне не хотелось жить.
Доктор Мойжишева обманула гестапо, не выдала смертельно больного человека.
Мой сосед, студент, попросил принести из дому радиоприемник, но мы все равно не могли слушать регулярно радио, так как с нами вместе лежал немецкий студент из Литомержиц, нацист, отмеченный какой-то золотой наградой. Он с трудом дышал остатками своих легких, но в конце апреля, однако, участвовал в одном из нацистских торжеств. Дня через два после этого доктор Мойжишева выписала его. Он ругался, угрожал, а когда ничего не помогло, вызвал свою мать, чешку, чтобы она за него заступилась. Его мать плакала и проклинала Гитлера, развязавшего эту войну.
Нацист не вернулся, и мы могли свободно слушать передачи нашего радио.
У Краля была высокая температура. Днем он чувствовал себя хорошо, но, как только близился вечер, столбик ртути поднимался до 38–39 и даже до 40 градусов. Краль был в отчаянии. Поговаривал о самоубийстве. И он наверняка попытался бы покончить с собой, если бы у нас не было радио, которое приносило нам радостные известия о приближающемся конце гитлеровской империи. Он говорил, что дождется этого и тогда спокойно умрет.
В последний вечер апреля мы узнали из английской передачи, что Гитлер отравился в подземном бункере имперской канцелярии. Советские солдаты уже вплотную подошли к его логову.
Те из нас, кто мог ходить, разнесли эту приятную весть по палатам.
Нацистское радио о Гитлере молчало.
Весь день мы жили в напряжении: капитулирует ли Германия? Произойдет ли в Германии революция?
Ночью мы услышали за окнами голоса и звук шагов большой группы людей. Они шли мимо нашего корпуса. Может быть, гитлеровцы опасаются 1 Мая и занимают пражские холмы?
Мы вышли на разведку.
Очищалось здание, расположенное недалеко от нашего, но переселялись туда не солдаты, а какие-то заключенные под присмотром протекторатной полиции.
Я осторожно приблизился к одному из освещенных окон. Оно находилось высоко, и мне пришлось встать на цоколь, чтобы заглянуть внутрь. Я увидел 18–20 человек в полосатом, худых как скелеты, с желто-зелеными лицами. Несколько человек лежали на койках, большинство сидели на полу, с узелками в руках, некоторые ходили из угла в угол, кое-кто лежал прямо на полу.
— Гитлер мертв! — крикнул я.
Услышали ли они меня? Поняли ли? Во всяком случае, они никак не прореагировали.
— Hitler ist mort! Hitler is dead! [33]
Только теперь люди повернулись к окну и испуганно смотрели на мое лицо, прижатое к стеклу.
— Гитлер капут! — заорал я.
Некоторые из них вскочили, начали дико кричать и махать руками, кто-то смеялся. Все пришли в возбуждение, за исключением двоих или троих, оставшихся неподвижно лежать на полу. Услышав приближающийся топот сапог полицейских, я исчез в темноте.
Мы не спали до утра.
Потом я узнал, что к нам перевели группу сумасшедших заключенных. Среди них было три чеха, большинство французов. Некоторые в ту ночь умерли и оказались в прозекторской, как и шестнадцатилетний Вашек из соседней палаты, который до последнего вздоха все звал мать.
Было 1 Мая; в палаты врывались запахи цветущих трав и птичьи звонкие голоса.
Только вечером нацистское радио сообщило:
— Вождь Адольф Гитлер, до последнего вздоха боровшийся с большевизмом, погиб сегодня в своей ставке в имперской канцелярии. 30 апреля он назначил своим преемником адмирала Деница.
Как только я это услышал, сразу же оделся и убежал через пролом в заборе в Прагу. Петршин волшебно расцветал, пражские сады превратились в гигантские букеты.
Затаив дыхание, стобашенная Прага слушала железный шаг истории и готовилась наступить на горло нацистской гадине.
Донат Шайнер
Как песня для корнет-а-пистона
Выучившись на плотника, Ян купил себе велосипед. Шесть километров проедешь мигом, а пешком из села в городок нужно тащиться больше часа. После велосипеда очередной покупкой был корнет-а-пистон. Отец ему добавил денег, но не так чтобы уж очень много, ведь портной в деревне больше подновляет да перешивает. Счастье еще, что у них есть коза, а то бы жизнь была еще тяжелей. Из куска черного сатина сшил батя Яну чехол для инструмента, начищенного всегда так, что он сиял, будто золотой. В те дни, когда Ян занимается у своего напарника — каменщика, он приходит домой позднее. И потом дудит до самой ночи. Польки, вальсы, марши. Соседям эта музыка нравится, мать в простоте душевной от нее в восторге.
Из Яна будет толк, говорит отец, это всем ясно, он головастый, а когда женится… В деревне он не останется, деревня — это для крестьян, а не для портного и не для плотника.
Когда Ян играет вальсы, он думает о Марии. Он будто играет ее походку, ее взгляд, их семнадцать лет. И Мария слышит его через все село. Мария его слышит и когда работает в поле, и когда пасет коров, и когда их доит. И даже когда спит. Она слышит его, когда они молча стоят на лесной опушке и Ян смотрит ей в лицо. Под его руками и в ней звучит корнет-а-пистон, она чувствует, как укачивающая мелодия проникает ей в душу, хотя прикосновение Яна пробуждает в ней иное желание. Наверное, ее унесло бы ветром мелодии, если бы Ян не держал ее руками, глазами, губами.
Так и бегут их дни, как бегут облака над скудной землей Высочины: куда им вздумается. Жизнь прекрасна. Но может быть, это им только кажется. В жизни ведь много и трудностей. Будние дни являются и в хмуром обличье. Жизнь еще и опасна.
32
Бывшая тюрьма в Праге; теперь название района. — Прим. ред.
33
Гитлер мертв! (нем. и анел.)