Крымские истории

Поэтому – нет, сохрани меня Господь, «улучшать» Грина я совершенно не собираюсь.

Я ведь – совершенно о другом. О своём. Хотя таком далёком, что, казалось бы и забыть уже пора.

Или, по меньшей мере, не тревожить память тех далёких лет. Как знать, будут ли всем приятны и нужны мои воспоминания?

Находясь в Ялте, вечерами я долго бродил по набережной. И в этот день, устав и продрогнув, всё же осень, не июль на дворе, я решил подняться на борт легендарной «Испаньёлы» (или «Испаньолы», не знаю даже, как и написать), где молодой Василий Лановой так хорошо играл капитана, правда, с неживыми волосами, почему-то я это видел всегда, с детства, которого ждала на берегу странная девочка Ассоль, верящая в то, что появится её герой под алыми парусами и увезёт к новой жизни и новому счастью.

И молоденькая Вертинская в этой роли была просто ослепительна, чиста и прекрасна.

Но сегодня кораблик уже давно не на плаву. И, наверное, правильно поступили ушлые дельцы, что хоть для такого дела приспособили – под ресторан, а не уничтожили и не сожгли где-нибудь у причала.

И я, взойдя на крутую корму этого кораблика, сел у иллюминатора и попросил очаровательную молоденькую девушку-официантку, принести мне барабольку, с картошкой и бокал портвейна красного Ливадийского. По преданию, как я уже в этой книге не раз отмечал – именно это вино, находясь в Крыму, любил пить последний император России.

Дожидаясь заказ я оглядывал зал. Людей было очень мало. И каждый норовил сесть за столик в одиночестве.

К слову, это очень серьёзный вопрос, что с нами сталось, что мы перестали желать даже общества друг друга. Никто нам не интересен, не хотим мы беседы на серьёзные проблемы, а уж о вечном и высоком – вообще говорить перестали.

У меня есть два наблюдения на этот счёт – попробуйте, умышленно, пройти за кем-нибудь минуту-две. Вас примут сразу за человека с дурными намерениями и постараются от Вас отделаться каким-то образом или даже сдать милиционеру.

И второе – мы совершенно перестали писать письма. И на мой взгляд, оскудение души у человека началось именно с этого.

Предаваясь этим мыслям, я встретился глазами с женщиной почти своего возраста.

Я знал уже с первой секунды, что это она – Оленька Бычкова, которая очень давно, почти сорок лет назад, и была той Ассолью, от которой у меня кружилась голова.

И которой я написал немало восторженных стихов и признаний.

Узнала меня и она. Я, как учтивый человек, поднялся из-за своего столика, поклонился ей, а затем и решительно подошёл к ней.

– Вы позволите?

Она с доброй улыбкой тут же парировала:

– А что, мы на «Вы» с тобой стали?

Секунду выждав и не дождавшись моей оценки своим словам, она продолжила, чуть грассируя голосом и играясь со мной:

– Милый мой, ты же всегда, до самого последнего удара моего сердца, будешь только ты, ты, ты.

Сказано это было таким тоном, каким матери говорят с детьми, а ещё – любуясь собой, своим великодушием и памятью.

– Или – уже нельзя? – и она скользнула торопливым взглядом по моей Звезде Героя на левой стороне строгого чёрного пиджака, почти у плеча.

– Оля, ну разве это важно? Конечно же – и ты всегда будешь для меня святой и доброй памятью о юности, о той светлой любви молодого офицера, лейтенанта, к необычайно красивой девочке, даже – ещё не девушке.

Она досадливо поморщила нос и сказала:

– Ты сразу выстраиваешь меня, чтобы я, не дай Бог, не заговорила о настоящем. Ты оставляешь возможность обсуждать только прошлое, да?

– Так всё же – я могу присесть возле тебя? – перебил я её своим вопросом.

Она чопорно, но с искрами смеха в милом, но уже забытом голосе ответила:

– Почту за честь! Господи, как же я счастлива, что встретила тебя. Теперь и умирать не страшно…

Я стал внимательно её разглядывать.

Она была ослепительно красивой. Мне кажется, что даже ещё красивее, нежели я знал её молоденькой десятиклассницей, которая и играла роль Ассоль в школьном театре.

И я её первый раз и увидел на сцене. именно в школе. В районном городке Ляховичи, что на Брестчине, в Белоруссии.

Хорошо помню, что я должен был там выступать с приветствием ко дню Советской Армии.

Лишь миг, секунды, я видел её в этой роли, но их хватило, чтобы уже не забыть это необыкновенное чудо никогда…

Тогда я ещё не знал, что жизнь всегда сильнее наших желаний и даже чувств. Или обстоятельств, в которых оказывается человек.

С этой секунды и зародилась эта красивая и чистая любовь, святая. За ней не стояло ни корысти, ни, сохрани Бог, какой-либо вольности, поспешного желания быстрее пробежать все фазы отношений между молодыми людьми.

Мы ведь даже за руки взялись только через месяцы нашего знакомства, а первый, невинный и святой для меня поцелуй, вообще случился через годы.

Я боюсь с позиций сегодняшнего дня и тех отношений, которые существуют между молодыми людьми, даже сказать, что же это было?

Любовь, обожествление, поклонение, преклонение, восхищение, любование?

Наверное, всё вместе. Нас, обоих, эта любовь возвышала и окрыляла, делала лучше и чище, благороднее и искреннее.

И я даже сегодня не могу объяснить, почему она так завершилась.

Нет, не умерла, не ушла из жизни, а истаяла, как мираж, оставив в сердце глубокий и чистый след.

И горечь, и жалость, которые, со временем, превратились в чувство щемящей грусти, но всегда, во все времена – желания добра, да искренние желания добра той, которая вызвала такие сильные чувства в моей душе в юные лета.

Я безмерно благодарен жизни, что мне было дано пережить такое светлое чувство. Оно, мне кажется, сделало меня чище и светлее в жизни и подготовило к тому великому чувству любви, которым жизнь меня вознаградила гораздо позже.

– Милый мой, и я ведь сейчас думаю об этом, – донёсся до меня голос Ольги.

– А ты разве знаешь, о чём я думаю сейчас?

– Знаю и чувствую. Ты думаешь, почему так завершилась наша любовь? Ведь она не умерла ни в твоей, ни в моей душе, мы ведь и до сей поры друг другу не безразличны, я просто боюсь сказать, видишь, лукавлю, что я и сейчас… люблю тебя.

И любила все эти годы.

– Мне думается, – это она уже смеясь своими лучистыми глазами, – мы были… слишком – невинными и идеальными.

А мир, вокруг нас, таким не был. Он, к сожалению, был гораздо более жестоким и именно этот мир и развеял наше чувство.

Знаешь, что мне сказал отец, когда узнал, что мы с тобой встречаемся?

Вечная ему память, но он просто растоптал мою любовь к тебе, такую светлую и чистую. А я была слишком слабой, чтобы этому противостоять.

Он сказал: «Ты брось мне встречаться с этим солдатом. Они все – хамы и примитивы. И я тебя растил не для того, чтобы ты каталась по гарнизонам с одним чемоданом. А ослушаешься – всего лишу. Не получишь ни копейки».

Мать была более лояльной, даже плакала со мной. Но тоже просила меня… хорошенько подумать, принимая решение.

Она надолго замолчала, а потом, собравшись с силами, продолжила:

– И я… слишком долго думала. Помнишь, когда ты узнал об отношении к тебе моих родителей и как ты мне предложил сразу же уйти из дома.

Знаешь, я даже слова твои помню, как ты мне при этом сказал: «Под венец зову, а не для позора. Решайся!».

А я не решилась. И ты годы, и годы ещё ждал, думая, что что-то изменится, а я, домашний ребёнок, истово и самозабвенно любя тебя, боялась презреть волю родителей и не смела их ослушаться.

А впереди – когда ты, отчаявшись увлечь меня за собой, напросился в Афганистан – стало нестерпимо больно и страшно. И… даже обидно, что ты от меня всё же отступился.

И я, словно под гипнозом, была выдана замуж за того, кто нравился им, родила двух детей.

Но душа моя умерла. И уже не оживала никогда.

И только тогда, когда твоя мать меня известила, что ты тяжело ранен в Афганистане, а уже из газет узнала, что ты стал Героем, – и она показала глазами на Золотую Звезду, – мне стало понятно, что великое преступление совершила против нашей любви.