Страница 70 из 97
За ним исчезли и все его товарищи, словно растаяли, только бешеный топот копыт стал удаляться от дворца и вскоре затих за садами.
Ханом, тут же, был провозглашён старший сын убитого Иваном правителя, который, по праву властителя, забрал в свой гарем и её, русскую полонянку.
Только вот её детям повезло меньше.
Они были лишены имён и направлены на выучку мамлюкам.
Дети быстро забывают всё и уже через несколько лет это были безжалостные воины, не знающие страха, не щадившие своих врагов.
Но воцарившийся хан был умён и коварен, он истреблял до третьего колена всех, кто хоть в какой-то мере знал историю о его братьях по отцу. Их же самих он почему-то пощадил.
Не зажилась долго на этом свете и русская невольница. Она всё оставалась неотразимой, несмотря на годы, которые так быстро и так безжалостно промчались над её головой.
Как только новый хан потребовал её к себе, она тут же, потаённым ножом перерезала себе горло.
Нигде не объявлялся и Иван. Как он выбрался из Крыма в этот раз – никому не было ведомо.
Только вскоре почувствовали татары, что опытная и властная рука стала руководить набегами казаков на Крым.
И пощады при этом не было никому, кого бы они ни встретили с оружием в руках.
Особенно же беспощаден был казачий атаман к мамлюкам, выходцам из северных стран, беловолосым и белокожим.
***
Бой этот передавался, затем, из века в век – и в песнях, и в сказаниях старцев, и в летописях монастырских отыскался его след.
Дошёл он и до наших времён.
***
Два вышколенных войска сошлись в степи, под Джанкоем.
За весь день ни одна сила не смогла сломить другую, бились до поздней ночи – и всё без результата.
Таяло войско с обеих сторон, но никто так и не смог взять верх.
И тогда старый и опытный военачальник казаков, на чистом татарском языке, вскричал над полем брани:
– Не надо больше кровопролития, Хочу биться с предводителем. Кто из нас побеждает, той стороны и верх будет в сегодняшней битве.
Затихло войско, опустило свои мечи, да так и замерло на тех местах, где их и застал крик казачьего атамана.
Так и стояли они, друг возле друга – ордынцы и православные, словно и не рубились минуту назад. Более того, стали даже помогать друг другу встать, отирая кровь и отложив в сторону мечи.
Все ожидали развязки столь необычайного, редко случающегося в войнах, события.
На горячем скакуне, с которого хлопьями спадала пена, на середину круга, образованного расступившимися противниками, которые стояли бок о бок, перемешавшись в плотном людском море, выскочил мюрид татар – статный, красивый, белолицый и совершенно неожиданно – голубоглазый.
Молодой, с кривой саблей, которая была вся в крови, в правой руке.
Его взгляд был страшен и он, оскалив белые зубы, гортанно прокричал:
– Сейчас, гяур, я твоей поганой кровью напою свой клинок, – и, гикнув на уставшего коня, со всего маху пустил его в сторону вожака русского войска.
Их сабли тут же скрестились со страшным звоном – противники проверяли друг друга на прочность и искали миг для разящего удара.
Кони, разворачиваясь на задних ногах, беснуясь, грызли друг друга.
Старый казак даже улыбнулся в свои седые и вислые усы:
«Щенок, горячится. Оставляет, по молодости, неприкрытым плечо. Сейчас ты у меня за это и поплатишься, сопляк».
И в какой-то миг, невидимый ни для кого, перекинул свою шаблю – с правой руки в левую и тут же – со страшной силой, в беспощадной ярости, рубанул татарина по правому плечу.
Сразу обмякло в седле тело мамлюка и он, с каждым махом коня, стал заваливаться на левое стремя, а вскоре – и упал в перезрелую полынь.
Войско басурман притихло, русское же – стало громогласно кричать:
– Слава, слава, атаману!
– Слава батьке нашему!
– Любо, казаки, атаману!
– Живи сто лет, батько!
Старый казак, с натугой, слез с седла, подошёл к поверженному татарину, который уже отходил, часто загребая землю ногами в кованых золотом зелёных бархатных сапогах, с загнутыми, по обычаю, носами.
И в последний миг, представая пред своим господом, закричал пронзительно и звонко, на чистом малоросском языке:
– Мама, мамочко, как же больно…
Вздрогнул старый казак, рванул с силой богатый чекмень татарина и увидел на его шее ладанку, которую он не забыл за всю свою жизнь – сам повесил её на шею своему сыну Василию, и велел беречь её всегда, при всех обстоятельствах, что бы ни случилось в его жизни.
– Сынок, сыночек, – разнёсся над полем боя его звериный крик, – что же это я, дитя родное смерти предал!
До каждого сердца участника битвы дошли его страшные, горькие слова:
– Сынку, Василько мой, это же я, твой отец, я тебя жизни лишил!
– Василько мой, – целовал он спёкшимися губами безжизненные губы сына, через которые тугой струёй стекала густая кровь.
А затем, крепко обнял сыновье тело, из которого уходила жизнь и запел тому колыбельную, которую запомнил с детства.
Молодой мамлюк улыбнулся – чисто, совершенно по-детски, вздрогнул и стал затяжелевать на руках отца, вытягиваясь в длину.
На лице его так и застыла счастливая улыбка, что повергло первые ряды смешанного войска в ужас. Православные сдёрнули со своих голов свои шапки и шлёмы, стали креститься, а могометане – попадав на колени, громко заголосили:
– О, алла!
Вздрогнул от их крика старый казак, положил голову сына себе на колени, медленно вытащил из-за пояса богатый пистоль, поцеловал своего Василька в мёртвые уже уста и выстрелил себе прямо в сердце.
Да так и застыл, сидя недвижимо, с сыном на руках.
***
Говорила бабушка, что в нашем роду течёт кровь того атамана, его родство мы, значит.
И то – одна семья мы все на русской земле, от одного корня произошли.
Вот почему меня так встревожили те глаза, чёрные, раскосые, татарки со славянским лицом, которая так пристально смотрела на меня на рынке.
А вдруг – это зов крови и она несёт в себе печать нашего общего родства, которое рассеялось по всему миру, а уж в Крыму-то – в особенности.
После этого события, казалось, совершенно рядового и обычного, я долго размышлял над тем, кто мы такие сегодня? И есть ли среди нас тот, кто может сказать, что он – русский или татарин по крови, в чистом, так сказать, виде?
Человеческие дети мы, а значит – Божьи.
Так неужели не поразумеемся и всегда будем за шашку хвататься? Или ещё что-нибудь, более страшное придумаем, только бы свой верх установить, нам только ведомую правду узаконить?
Так ведь и изведём друг друга, под корень.
И не повинимся, пред Господом и друг пред другом, за прегрешения вольные и невольные.
Люди ли мы после этого или каины? И кто направляет судьбы живущих: одних – по дороге совести, а других – лихоимства и бесчестия?
Знать бы ответы на все эти вопросы, смотришь, и зла бы на земле поубавилось.
И крови меньше стало бы литься.
Да непохоже, что вразумил Господь своих детей. В едином роду, в вере единой, а готовы уже в горло вцепиться друг другу, забыв о вековом братстве и судьбе одной, щедро кровью окроплённой. Общей. Нерасторжимой.
Сохрани и помилуй, Господи, люди твоя!
Дай нам всем прозреть.
***
Жизнь и измеряется теми
счастливыми мгновениями,
которые возвышают нас
над повседневностью
и позволяют сказать,
что мы были счастливы,
так как были любимы.
И. Владиславлев
ОСТАНОВИСЬ МГНОВЕНЬЕ, ТЫ, ПРЕКРАСНО
Маленькая, подслеповатая фотография.
На ней – едва различимые две фигуры: молодые люди, он и она, в лодке.
И красивым почерком, простым карандашом, на обороте надпись: «Остановись мгновенье, ты прекрасно».
Я на всю жизнь запомнил этот осенний день, который мы провели на море, в лодке, которую, конечно же, взяли на пристани самовольно, за что нам потом и влетело от её владельца.