Крымские истории

И я – сам пройдя огненную купель, искалеченный в том же Афганистане, прекрасно всегда знал, что никакого мужества и героизма эти пацаны, не доехавшие даже до полка, не совершили, но так было принято и это правильно, чтобы хоть такую малость, но воздавало государство матерям за то, что отобрало у них сыновей и распорядилось их жизнями по своему умыслу и в своих интересах, неведомых простому человеку.

И всё. Всё, что останется от родного дитя, которое больше ни встретить, ни приветить, ни приласкать, ни прижать к своему сердцу, не дождаться от него внуков – его продолжения.

Слава Богу, уже хотя бы за то, что мать никогда не узнает, что никакого мужества её сын не проявил, никакого подвига не совершил, никого своей смертью не спас, не защитил, а просто погиб. Ни за что. По случаю. И даже его убийцам было неведомо, куда попадёт запущенный ими смертоносный снаряд, который они выпустили лишь для острастки «шурави», не переживая за итог и не волнуясь.

Это действительно счастье, неоднократно думал я, что матери не знают о последних минутах своих детей, иначе им было бы тяжелее, нет, не понять, произошедшее, а пережить его.

Им будет легче осознавать безвозвратность своей потери, своей утраты, которая, по их убеждению, была принесена не напрасно и на которую их сын пошёл осознанно, не пощадив себя, чтобы сберечь и спасти других.

Так всегда легче. Только кому – легче? И почему Господь попускает такое? Почему, до срока, до его воли прерывается только что состоявшаяся жизнь? Способная творить. Создавать семью. Растить детей.

А может, таким образом ограждает Господь их от ВОЗМОЖНОГО завтрашнего греха? От убийства таких же, как и они, молодых и сильных? И разница между ними лишь в том, что одни верили в одних богов, а другие, как правило в то время – ни в каких.

Солдат свят и его кровь – праведная, но каким же судом надо судить тех, кто послал их в эту далёкую и чужую страну умирать?

Поэтому и мечутся их души, между небом и землёй, не находят они покоя и страшно завидуют тем, кто пал за своё Отечество в борьбе с врагами.

Им действительно намного легче, так как они знали цель своей жизни и смерти и шли на неё осознанно, так как выше сыновнего долга пред Родиной – нет ничего на свете.

Нам же досталось лихое время: знамёна поруганы, идеалы – осквернены, вера – растоптана. А без этого – солдат всегда превращается в палача.

Умирать можно за Отечество, за край отчий, а здесь – за что?

***

Подобные мысли часто одолевали меня и тем неожиданнее была первая очередь, по звуку которой я сразу почувствовал – это моя.

Помню, успел даже взглянуть в небо, выпустив ненужный уже автомат из ослабевших рук и, чёрная тьма затянула моё сознание.

Боли не чувствовал. Только необыкновенно яркая, средь темени, вспышка и я стал куда-то всё быстрее и быстрее проваливаться и лететь в бездну...

Казалось, ещё миг и я просто исчезну, соединившись с космосом и став его пылью…

***

Это я узнал только потом, спустя двенадцать дней, которые я пробыл без сознания.

Я никого не видел, ничего не слышал, но предо мной, как необычайно красивое видение, постепенно проступающее из безбрежной вечности, и возникала та чайка, которая всегда парила над утёсом в отчем краю.

И только уже затем я услышал милый женский голос:

– Товарищ полковник, товарищ полковник, он пришёл в себя! Смотрите, у него слезы скатываются из глаз… Слава тебе, Господи!

Я не знал, кто это говорит. И не мог, не хватало сил, открыть глаза.

Да и не хотел, так как предо мной парила и парила белая чайка, застыв над морем и словно побуждала меня к тому, чтобы я очнулся, опомнился, пришёл в себя.

И я, через миг, открыл глаза.

Первое, что увидел – склонённую над собой юную сестричку, под белым халатом у которой виднелся непривычный, для обычной больницы, камуфляж и бело-голубая тельняшка.

– Слава Богу, я знала, я знала, что Вы выберетесь. Вы, будучи даже в беспамятстве, сжимали мою руку и я знала, что Вы выберетесь…

И показала мне свою красивую руку, на запястье которой отпечатались багровые синяки от всех моих пальцев.

– Спасибо, сестричка, – беззвучно прошептал я потрескавшимися губами и надолго припал ими к её кисти.

А она её и не убирала, и как мать, другой рукой гладила и гладила меня по волосам и что-то тихонько приговаривала…

***

Уже через месяц, правда, ещё опираясь на трость, я стоял на родном утёсе и надо мной, в вечности, парила белокрылая чайка…

***

В разное время, много лет отделяли друг от друга эти события, но именно на этот утёс я привёл своих сына и дочь, а затем – дорогих и любимых внуков и внучку.

Храни их судьбу, милая чайка, даруй счастье и радость жизни, наставь на труд, на добро и уважение к людям, на милость к ним, научи быть мудрыми и сильными.

***

Не всех ведёт Господь

к истине, а только – самых

чистых и самых светлых,

кто, служа людям – не думает

о тяжкой повинности,

а поступает

так милостиво

по велению души.

И. Владиславлев

СУДЬБА МОНАШКИ

Моя бабушка, которая несла своё монашеское послушание в миру, ибо была акушеркой от Бога, такой во всей губернии, а затем – и в области, с наступлением новых времён, так и не нашлось, только в последние годы поведала мне эту историю.

К слову и меня она приняла на свои руки в буремную февральскую ночь, двадцать девятого, последнего дня месяца, на конюшне, где мать прибиралась у лошадей.

– Великая это была любовь, внучек! С её стороны – великая. На такую жертву пошла, за что и была вознаграждена Господом. Иной такой я больше и не упомню, за всю свою прожитую жизнь.

Глубоко вздохнула и продолжила:

– Он, красавец, поручик в ту пору, с первых дней той войны, её ты и не помнишь, четырнадцатого года, ушёл на фронт. При Брусиловском прорыве, в шестнадцатом году, был тяжело ранен, уже подполковником и направлен на излечение в госпиталь, который располагался в Ялте.

С большой гордостью в голосе добавила:

– Наш монастырь, весь, был мобилизован для ухода за ранеными. И среди монахинь, несущих послушание по уходу за ранеными, была сестра Ксения.

Словно сожалея, ясным голосом, страстно произнесла:

– Я не знаю всей её истории, не принято было у нас расспрашивать и дознаваться до того, что человек не открывал сам. Но знала вся обитель, что в монастырь Ксения ушла после случившегося огромного несчастья в её семье, связанного с утратой ребёнка. Потерей его в кутерьме, страшной, тех лет. Семья была старинная, дворянская.

С гордостью, дополнила:

– Но Ксения, вступив на путь служения Господу, не чуралась никогда никакой работы, даже самой тяжёлой и несла любое послушание легко и непринуждённо.

Минуточку помолчала, словно собиралась с мыслями и повела рассказ дальше:

– А как она пела! Её пение мы слышали лишь в Храме и очень редко – в келье, когда она оставалась одна. И хоть пела она на иностранных языках, для себя одной, а ещё – чувствовалось – для кого-то, кто её так и не понял, от тоски и слёз, которые прорывались в её мелодиях, у нас сжимались сердца и мы боялись пошевелиться, чтобы упустить хотя бы одну ноту, один звук и тон.

И уже буднично, как о привычном,

– Так и шла наша монастырская жизнь, размеренно и спокойно, в посильных трудах, на которые Господь нам даровал силы и возможности. И таковой бы она оставалась и дальше, не встреть Ксения – этого подполковника…

Она привычно зашла в палату, поправила ему подушку, сменила воду в цветах и только тогда посмела взглянуть на лицо раненого.

И обмерла. Это был он. И счастье её великое, и горе самое горькое. Но – сдержалась и спокойно сказала, что по повелению матушки-настоятельницы монастыря приставлена к нему, чтобы ухаживать за ним.

Он же, не отводил своего взгляда от неё уже с первой секунды её появления в палате.