Крымские истории

Во время остановки, переводя дыхание, Она каждый раз обращалась к нему с одним и тем же милым и наивным вопросом:

– А помнишь?

И не дожидаясь ответа, неотрывно глядя ему в глаза, сама же и рассказывала, а что он должен был вспомнить в каждом случае.

При этих воспоминаниях Она преображалась. Годы и возраст уходили куда-то за горизонт, далеко за море, за ту видимую, в солнечном мареве, линию, на которой всегда останавливался взгляд человека.

Маленькая ростом, ладная, со стройными ногами, высокой грудью, она словно вытягивалась, становилась ярче, моложе и даже голос её звенел по-особенному – в нём слышалось то, забытое им давно, девичье, наивное и возвышенное.

И когда в последнюю их остановку на лестнице, она обратилась к нему:

– А помнишь… нашу единственную ночь? Господи, как же я любила тебя. Как я хотела, чтобы и ты заболел мной, как неизлечимой болезнью. Навек, навсегда, на всю жизнь.

Без всякого стеснения, так говорят только единственный раз в жизни, прощаясь навек, продолжила страстно:

– Как мы нежно и трогательно целовались. И… как же я… любила тебя, как я любила тебя, мой милый. Ты меня так не мог любить.

Даже задохнулась, но мысль закончила:

– И я сама, я… сама хотела того, чтобы ты был моим… совсем… Так что ни в чём ты предо мной не виноват, не терзайся и не вини себя ни в чём. Я, я так хотела сама.

Он даже покраснел:

«Господи, как тот юнкер, что это я? Ведь жизнь уже прошла.

И всё в этой жизни было. И утраты невосполнимые, и кровь, и смерть – насмотрелся всего вдоволь: и в Афганистане, да и на своей земле не минула ни одна война.

Но так не волновался, как от тех далёких и давних воспоминаний…».

И даже синяя жилка на его виске, при этих мыслях, забилась часто и тяжело.

Он только и смог – что молча сжал её руки – в своих красивых пальцах и жестом указал на цель их трудного восхождения – красивую, утопающую в зелени веранду, где летом всегда работал ресторан с таким тёплым названием «Лазурный».

Галантно усадив её за столик на двоих, он жестом, на голос не хватало сил, подозвал официантку:

– Милое дитя, пожалуйста, нам – воды, а всё остальное – потом.

Красивая белоголовая девушка, не торопясь, но споро, принесла им бутылку запотевшего «Боржоми», два бокала и тут же удалилась от столика, предоставив им возможность отдохнуть и утолить жажду, просто придти в себя.

– Ты позволишь, – обратился он к ней, – я закурю? Я теперь мало курю, но сейчас – так хочется выкурить сигарету.

– Тебе нельзя уже курить. Но сегодня… нам всё можно.

И Она неотрывно стала смотреть на него, как он своими тонкими пальцами вынул сигарету из пачки, чёрной с позолотой, прикурил от дорогой серебряной зажигалки и вкусно затянулся пахучим дымом.

– Как красиво ты куришь, – обратилась Она, с нежностью в голосе, к нему.

– Впрочем, ты всё делаешь очень красиво.

Мечтательно улыбнулась:

– Господи, как же я мечтала об этой встрече. Мне бы только посмотреть на тебя и знать, что ты есть, что ты – живой, что ты, я это чувствую, не изменился, душой своей не изменился. Она у тебя так и осталась светлой, я это чувствую.

– А это что? – вдруг перешла она на другую тему и своими красивыми пальцами дотронулась до белого шрама, пересекавшего его лицо – от подбородка до правого виска.

И не дожидаясь его ответа, сама торопливо заговорила:

– А я знаю даже день и час, когда ты был ранен. В Афганистане?

– Да, в Афганистане.

– Так вот, это произошло с тобой… девятого мая, тысячу девятьсот восемьдесят восьмого года. Около полудня.

Он даже вздрогнул – всё было именно так, в одиннадцать сорок пять начался тот заполошный бой, которые чаще всего и возникали при передвижении колонн по горным серпантинам Афганистана.

И он, представитель Главного штаба Сухопутных войск, как рядовой боец, лежал с мальчишками-солдатами за камнями и вёл бой с бандой Ахмад-шаха Масуда.

Он не почувствовал ни боли, ни страха, только почему-то на глаза, вдруг, наползла кровавая пелена и он потерял сознание.

Очнулся тогда, когда девочка-фельдшер батальона кричала кому-то, над его ухом:

– Он же погибнет. Посмотрите, сколько крови потерял. А у меня первая группа, его же. Надо срочно сделать прямое переливание.

И она, тут же – легла возле него, прямо на землю, а пожилой капитан-медик начал колдовать над её и его рукой.

Он ещё подумал:

«У неё с правой руки забирают кровь, а мне вводят – в левую.

Красивая девушка. Зачем ей это? Вон, мужиков сколько!»

Он испытующе смотрел ей в лицо и видел, как оно бледнеет, по мере забора крови.

Капитан-медик, посмотрев на него колючим, без сострадания взглядом, даже прохрипел:

– Всё, Виктория, хватит, ты уже триста граммов отдала.

– Нет, ещё берите сто пятьдесят. Я сильная, я выдержу…

И он снова потерял сознание.

Пришёл в себя уже в армейском госпитале, в Кабуле, где вокруг него суетилось множество врачей – как же, столичный начальник.

Первое, что он спросил у врача, тушистого полковника, который привычно осматривал его рану:

– А кто та девушка, которая отдала мне свою кровь?

Полковник сжал губы и даже как-то враждебно пронзив его ледышками своих глаз, отрывисто бросил:

– Виктория Гончарова, фельдшер батальона. Нет больше её. Вас спасла, а саму, через минуту, убил снайпер.

Как же заболело его сердце при этих словах военврача, Он, при этом, до хруста сжал пальцы сцепленных рук, да так, что они побелели.

Не сокрушался. Ничего больше не выспрашивал. Только – через сердце, на всю жизнь прошла эта кровавая борозда.

И зная, и помня, что – жив остался лишь благодаря этой девочке, нашёл после вывода войск её родителей – простых учителей в лесном посёлке, на Белгородщине.

Приехав к ним, припал к руке её матери губами и встал на колено. Да так и застыл надолго.

А та, перебирая его густые и красивые волосы, в буйной уже седине, свободной рукой, почти без звука и уже без слёз – выплакала все – утешала его, словно родная мать:

– Спасибо Вам, что приехали. Значит, не зря наша Вика погибла. Её однополчане говорили, что она спасла генерала, а теперь и я вижу…

И уже буднично:

– Не казните себя. Знать, так Богу было угодно. Он – всегда… призывает к себе, до срока, лучших. В чём тут Ваша вина? Вы же не хотели её смерти и жить не хотели ценой её жизни. Поэтому – не надо, не убивайтесь… так.

И уже, как радушная хозяйка, стала приглашать в дом, кормить, поить вкусным чаем.

А когда он попросил сопроводить его к местному кладбищу, где была похоронена его спасительница, она, с благодарностью, посмотрела ему в глаза и стала быстро собираться, переодевшись в чёрное платье и повязав голову чёрным утратным платком.

Сама же срезала в палисаднике, утопающем в цветах, букет багровых роз и, молча протянула ему, только слёзы наполнили, до краёв, её глаза при этом.

Долго стояла, затем, за калиткой оградки, положив ему руку на плечо. Он же, встав на колени, положил на надгробие букет роз и – по обычаю, дотронулся до земли рукой:

– Здравствуй, Виктория! Всегда помню тебя и всегда скорблю, что не сам перестрел ту роковую пулю. Только бы ты жила…

Мать его спасительницы при этих словах сжала его плечо рукой и он ощутил на своём виске её слёзы, которые она даже не вытирала.

Он несколько раз приезжал в этот посёлок. И перестал ездить лишь тогда, когда в очередном отпуске, позвонив в дверь знакомого дома, увидел в проёме двери другое лицо.

Приветливая женщина, зная его, просто и уже без боли, сказала:

– Не стало и моей сестры, генерал. С дочерью рядом и упокоили. Пойдёте?

– Да, да, я непременно их проведаю, – и он торопливым шагом пошёл в направлении местного кладбища…

Всё это, без деталей, он рассказал Ей, сидя в ресторанчике возле Ласточкина гнезда.

И, Она, во время его рассказа, всё не убирала свою удивительно красивую руку от его лица, словно забирая от него всю боль пережитого.