Страница 16 из 97
И таких встреч затем, у меня с Лидией Георгиевной, было ещё несколько, а уж если буквально – то девять.
Каждую из них я запомнил на всю жизнь, так как она находила возможность, не прилагая к этому совершенно никаких усилий, быть столь притягательной и интересной, что я большей частью её только внимательно слушал.
В один из вечеров мы заговорили о Вере.
– Нет, мой мальчик, – он часто именно так обращалась ко мне, – для меня Вера – это не стояние в Храме, да и… насмотрелась я в двадцатом году на наше священноначалие… Не любило оно Россию и не служило ей.
Строго и сурово, словно приговор вынесла:
– Да и не сделало ничего, чтоб примирить враждующие стороны. Напротив – разжигало рознь среди единокровного народа и благословляло одну его часть, считая её за истинно верную и правую, на братоубийство. На кровь.
Покачала головой и продолжила:
– Поэтому, Вера для меня – не лукавые песнопения, за которыми мертва душа, а то состояние всех чувств, когда ты веруешь, истово, в правду и совесть, когда даже наедине с собой, без свидетелей, без посторонних глаз, не можешь свершить поступок недостойный и предосудительный.
Вздохнула, чуть перевела дух, но с мысли не сбилась, выразила её ясно и чётко:
– Без принуждения, лишь по зову души, голоса внутреннего и высокого, который и связывает нас с Господом.
Указав пальцем куда-то вверх, притихнув на миг, дополнила:
– Для общения с Ним – мне не надо священнослужителя, который нередко слаб и лукав, сребролюбив, не свободен от страстей нашей суетной жизни, ему ли понять моё внутреннее состояние, порыв моей души, которая желает всему человечеству любви и счастья.
И снова учительница взяла над ней верх:
– Жить Верой – это значит жить с образом, а образ – Бог. И без-ОБРАЗ-ная жизнь никогда не бывает праведной и чистой, честной и светлой.
Я с непрестанным интересом смотрел на неё, а она, воодушевившись благодарным слушателем, всё развивала свои воззрения:
– Поэтому – не удивляйтесь, что в моём жилище, человека истово верующего, нет икон. Я не верю в то, что слабому, не лишённому страстей, в том числе и низменных, человеку, дано передать лик Господа, Богоматери, Апостолов, Святых.
Чеканя каждое слово развивала свои мысли дальше:
– Нет, никто этого сделать не мог и всегда на иконе было узнаваемое лицо близкого для иконописца человека, а во время ранней Руси – ещё и только одной, при этом, национальности. Немилосердного к России народа.
Заглянула мне в глаза, ожидая встретить сопротивление и не увидев его, умиротворённо, как союзнику, поведала своё сокровенное:
– И это хорошо, это совсем не грех, однако это вера художника, это его образ, его видение святости, но оно не может быть для меня истинным и каноническим для всех.
Страстно, как свою высокую и выстраданную убеждённость, которую уже не сменит ни за что до конца своих дней, подытожила:
– Поэтому – мой Бог, а я ещё раз повторю Вам, что я верую истово и глубоко, он во мне. И только он – мой единственный, моя поддержка и опора, моя высшая истина.
Обратившись к далёкой памяти привела яркий и убедительный, на мой взгляд, пример:
– Я была юной гимназисткой, начальных классов, но хорошо помню, как Победоносцев, по сути – единолично правящий Священным синодом, организовал отлучение от церкви Льва Толстого. Я бы так, в силу юных лет, этого не запомнила, но эта новость очень живо и активно обсуждалась у нас в доме до самой войны.
Причём, с участием знаковых людей того времени. И Куприна, и Бунина, и Бакунина, и графа Толстого, Алексея, и князя Кропоткина, всех и не упомнишь, кто бывал у нас дома.
Я даже оторопел от этих имён её современников, которых мы воспринимаем лишь как исторических персонажей.
– Так вот, все сходились на одном: ежели самого совестливого и святого человека на Руси, который первым и изрёк, что Бог – во мне, отлучили от церкви – надо ждать страшных потрясений и испытаний, которые Господь и обрушит на головы отступников от веры. Жаль, что и безвинные при этом страдают.
Переспросила меня тут же:
– Не утомила я Вас ещё? – и не дожидаясь ответа страстно продолжила:
– Ведь этим деянием, в котором не было никакой заботы о вере, а только политические, конъюнктурные интересы, разрушалась триада, с соблюдением которой только и возможно существование Великой, Единой и Неделимой России – Вера, Самодержавие и Отечество. Попрание хотя бы одного из этих краеугольных камней русской государственности, их подмена, влекло за собой уничтожение государства, Отечества. Что, к несчастию, и случилось, буквально через несколько лет.
И очень горько, словно о невозвратной личной утрате, дополнила:
– И так ведь не простили ему этого, нет, не вольнодумства, а понимания Господа, как неотрывной сути себя самого, как высшей совести и высшей правды, по которым только и достойно жить человеку. Не пощадили. И упокоили Великого гения русской земли без креста и без благословения. И грехов не отпустили.
– Я с Вами полностью согласен. Много и сам думал об этом, Лидия Георгиевнавна.
Она, получив мою поддержку, воодушевилась ещё больше:
– И это – самому святому и искреннему человеку, сделавшему для упрочения величия и славы Отечества больше, нежели все его хулители вместе взятые.
Какая же милость в этом действующих чиновников от церкви? Какое их величие и любовь к ближнему при этом проявлены?
Не собираясь, совершенно, спорить со мной, лишь высказывала давно осмысленное за долгие годы и пережитое:
– Вы не пережили то время, но я хорошо помню, как русская зарубежная церковь, а ведь православная при этом, устами митрополита Храповицкого, её предстоятеля, благословляла фашистов на поход против России, оправдывала все злодеяния власовцев на нашей земле. Я уже не говорю о злодеяниях католической, униатской церкви. За ними – реки крови по всему миру, стоит только вспомнить усташей в Югославии, бандеровцев – на Западной Украине.
– Да, Лидия Георгиевна, я много об этом читал, – вставил я свою реплику.
– Деточка. Вы – читали, так как Вы – послевоенный, я так скажу, молодой человек и можете не знать, что на оккупированных фашистами территориях, а это ведь до Москвы включительно, была образована особая зона и шесть митрополитов русской православной церкви призывали паству служить верой и правдой фюреру великой Германии, который и есть «…суть меч божий для борьбы с большевиками».
– Я об этом знаю, милая Лидия Георгиевна, – ответил я.
– Тем лучше. И после этого – эти служки могут быть для меня авторитетом? Посредником между мной и Господом? Нет уж, увольте меня от этого, – и она, при этом, как-то решительно махнула рукой.
– Я не могу воздавать хвалу новому режиму, он у меня забрал всё, но – нельзя же не видеть и того, что только этот режим и спас Россию от закабаления силами зла и насилия, только он сохранил саму государственность Отечества.
– Согласен…
– Но запомните, деточка, и без веры человек – ничто, он ничтожен и слаб, он не может избежать искушений, ошибок и заблуждений.
На миг остановившись, и уже – как итог, произнесла запальчиво, с жаром:
– Поэтому – веруйте, веруйте истово и ищите у Господа совета в роковые минуты, но никогда, никогда не избирайте в посредники между собой и Господом лукавого попа, который сам погряз в грехах…
Этот разговор с Лидией Георгиевной я запомнил на всю жизнь, как, впрочем, и все иные. Но этот меня просто потряс. Я не ожидал такой осведомлённости в делах веры и церкви от этой дивной русской женщины, ровесницы далёких и отшумевших событий.
Я совершенно по-иному стал оценивать действительность и своё место в этом мире. Свои скромные человеческие возможности, которые умножались лишь тогда, когда человек отвергал без-ОБРАЗНОЕ, то есть, жизнь без образа, а ОБРАЗ – только Господь, только вечная и непорушная истина.
От неё свет и верная дорога в жизни, защита и охрана всем нам от дурных мыслей и поступков.