Страница 15 из 97
Слёзы хлынули из её глаз и она, всхлипывая, хрипловатым голосом спешила договорить:
– Я его храню – до сей поры, хотя он, конечно же, уже весь истаял просто, стал бесцветным и рассыпается от малейшего прикосновения. Молю Господа, чтобы дождался… до моего часа последнего, чтобы с ним меня и похоронили. Просила об этом соседей. А больше некого, больше у меня никого и нет. Одна и жизнь всю прожила.
Уже успокоившись сообщила:
– Родители мои – люди известные, остаться в Крыму не могли, ушли на чужбину вместе с армией, в ноябре двадцатого года.
Застыла в оцепенении и повела, очень медленно, речь дальше:
– А я так и осталась одна. Никто меня не трогал. Никогда не преследовал. До восьмидесяти лет я проработала учительницей в местной гимназии, – она так и не научилась говорить «школе».
Улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям и с каким-то вызовом сказала:
– А за прошедшую войну, – и она при этом ему даже подмигнула, как сообщнику, – я орден получила от новой власти.
Распрямив плечи, иным, полным гордости и высокого достоинства голосом произнесла:
– Не могла же я, русская княжна, – и при этих словах – во всей её стати, в хлипком и тщедушном теле, но ещё полном жизни, проявилось столько породы, что я даже залюбовался ею, – не служить своему благословенному Отечеству.
Постучала даже по столу костяшками своих изящных пальцев и продолжила:
– Государство – молодой человек, – это одно, а вот Отечеству нашему, благословенной России, каждый русский служить был обязан. И в меру своих скромных сил – служила ему и я.
Мечтательная улыбка, добрая и светлая, так украсила её лицо, что я откровенно залюбовался ею, столько во всём её облике было при этом достоинства и величия.
– Время было трудное, лилась кровь, причём в таком количестве, что все былые испытания, через которые прошла и я, казались ничего не стоящими. Жить было просто не на что и я пошла на рынок, чтобы выменять на свои серёжки – единственное, что ещё у меня осталось от прошлой жизни, хоть какие-то продукты. Серёжки были старинные, дорогие, ещё от бабушки достались, с бриллиантами.
Она, увлёкшись рассказом, даже непроизвольно дотронулась до своих ушей, где надлежало быть этим сережкам:
– И на рынке я встретила своего директора гимназии. Он изменился до неузнаваемости – борода, какой-то картуз, но всё же – я его узнала. Не стал и он от меня скрываться и вести какие-то двусмысленные пустые разговоры.
Разгладила пальцем свои густые морщинки на лбу, как-то смешно подвигала кончиком носа и продолжила:
– Сказал прямо, что оставлен в городе – для организации подполья. И в этой борьбе с фашистами я могла бы быть очень полезной, так как знаю, – это она отметила не без гордости, – несколько языков, в том числе и немецкий, итальянский, румынский, французский и польский.
Звонко, словно помолодев на годы, торжественно добавила:
– Так началась моя борьба с захватчиками. Говорили потом, что те данные, которые я поставляла подпольщикам из мэрии, где я работала переводчицей, позволили успешно осуществить несколько операций по срыву работы в порту.
Я с чувством восхищения смотрел, неотрывно, на эту необыкновенную женщину и ей, было видно, это доставляло большое удовольствие. Поэтому она, с особым воодушевлением, повела свой рассказ дальше:
– Было уничтожено несколько больших судов с техникой и вооружением, которые фашисты поставляли морем в Крым, несколько танкеров с горючим.
С каким-то запоздалым испугом обронила:
– Но на меня не пало ни малейшего подозрения – как же, из княжеского рода, жених погиб в борьбе с большевиками.
Красивая улыбка преобразила её лицо до неузнаваемости:
– Так я и дождалась освобождения Крыма нашими войсками. И вновь учительствовала, а в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, к двадцатилетию Победы, где-то нашли следы моего героического, – не без сарказма выговорила она это слово, – прошлого и вызвав в Симферополь, машину специально прислали, – вручили орден Боевого Красного Знамени. Странно, правда, княжне – и такой орден. Вот ведь какие превратности судьбы, разве можно их объяснить без вмешательства Господа?
Она звонко засмеялась:
– Так что и я, в некотором роде – орденоносец, – и она уважительно остановила свой живой и светлый взгляд на моей Звезде Героя.
– Нет, милая Лидия Георгиевна, тут я с Вами не согласен, Вы – не в некотором роде герой, а подлинный, настоящий. Спасибо Вам, я сердечно Вам кланяюсь за это, – и я надолго прильнул к её руке губами.
Было видно, что этот – не дежурный, а искренний знак внимания, был ей очень приятен. Она даже разволновалась.
Я проводил её от ресторана до самого дома. Как я ни настаивал на том, чтобы её покормить, довезти на машине, она решительно и даже категорически отказалась:
– Я не могу, молодой человек, себе этого позволять. Иначе – не смогу потом жить, полагаясь только на себя. Мне так легче
Я даже стушевался и пытался ей что-то сказать в ответ ещё. Она решительно, но вместе с тем – ласково и нежно остановила меня:
– Нет, нет, спасибо Вам, но я – ни в чём не нуждаюсь, поверьте мне. Мои запросы сегодня весьма скромные.
В одноэтажном доме она занимала маленькую комнатку, правда, с отдельным входом, после которого была крохотная кухонька.
В комнате и на кухне было почти по-больничному стерильно чисто.
В уголку комнаты, под окном, стоял узенький, закрытый покрывалом диван, у другой стены – шкафчик, двухстворчатый, маленький столик и три стула – вот и всё убранство этой милой монашеской светёлки.
Но она не чувствовала ни униженности, ни неловкости от такой простой обстановки, даже можно сказать – нищенской.
Это – был её мир, и в нём она ничего не хотела менять, да и не чувствовала в этом никакой нужды.
На стене висели две фотографии, старинные, большие: ослепительно красивой девушки, в которой я, по глазам лишь, признал свою необычайно интересную знакомую, и молодого офицера русской армии в капитанском чине.
Она, перехватив мой взгляд, улыбнулась:
– Не узнаёте?
– Узнаю, Лидия Георгиевна. Узнаю…
– Да, это я, в семнадцатом году. Весной… А это – он… Мой Алёша…
– Я это понял…
Она, не отвечая мне, тут же принялась хлопотать над чаем.
О, это было целое действо. Из каких-то баночек – она серебряной ложечкой насыпала в старинный заварной, совсем миниатюрный, как и всё в её квартире, чайник, какие-то травки и когда залила всё это крутым кипятком, по комнате стал распространяться необыкновенно вкусный, неведомый мне ранее, дивный и неповторимый запах.
Я же, во время её колдовства с чаем, разглядывал со вкусом подобранную библиотеку – это была единственная роскошь, которую я видел в этом монашеском доме.
Через несколько минут она пригласила меня за стол и налила ароматную жидкость в красивые старинные чашки.
– Ну, как, вкусно?
– Лидия Георгиевна, искренне говорю – божественно.
– То-то же, – не без гордости приняла она заслуженную похвалу.
И тут же преподала мне урок:
– Молодой человек, никогда не сопровождайте святых слов сорняками. Разве слова: Бог, божественно, Господь, Вера – нуждаются в дополнениях, таких, как Вы произнесли сейчас – «искренне говорю, честное слово»…
Как профессиональный учитель, безотносительно к нашей беседе, продолжила:
– Божественно – значит, уже наивысшая степень, самая высокая оценка. Истина. Ибо Господь и есть наша высшая истина. И выше этого – нет и не может быть ничего. Поэтому никогда не употребляйте никаких иных слов, рядом со святыми и священными. Они просто их унижают.
Она перешла даже на какой-то особый тон:
– Это ведь всё равно, что сказать: «Я искренне люблю Родину, любимую женщину».
И утвердительно, на вопросе, и завершила нашу сегодняшнюю беседу:
– А разве можно, подумайте, в этом случае быть неискренним?
Мне очень не хотелось уходить из её дома, но я видел, что она очень устала и я, выпив ещё одну чашку чая, удалился, испросив у неё позволения встретиться с нею ещё.