Самый красивый конь

— Личное обаяние, — говорит Столбов, — ничего не попишешь. Вот есть обаяние — и делай что хочешь, а нет — давай учи! Обаяние — оно как лазер, от него никуда не денешься, вот, к примеру, лазерная винтовка… Кончались такие беседы тем, что Столбова ставили столбом — за разговоры. На одного только Бориса Степановича это обаяние почему-то не действовало. Когда он вызвал ее в первый раз и Юля своей необыкновенно красивой взрослой походкой вышла к доске, учитель оглядел ее с ног до головы и весело сказал:

— Нуте-с, Фомина Юлия, поведайте миру, что такое народное творчество, имеется в виду устное. Что мы к нему относим и почему?

— Устным народным творчеством называется, — начала бойко Фомина и пошла крутить: — Народное творчество называется народным, потому что его создавал народ, поэтому оно народное… Борис Степанович подпер своей длинной ладонью щеку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.

— Все? — удивленно спросил он. — Жаль. В таком стиле можно отвечать часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой ответ вознаграждение будет минимальное.

— Два? — радостно выкрикнул второгодник Сапогов.

— Знакомая отметка, Сапогов? — спросил учитель и влепил в журнал здоровую, жирную двойку. Фомина стала красная, как свитер, и раздраженно хлопнула крышкой парты.

— Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарев. И Панама пошел и заработал четверку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть. Ну, а сегодня скандал произошел. На большой перемене остались все в классе — объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:

— Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.

— Как принять? — засмеялся Столбов. — Мы еще с начала года ни одной газеты не выпустили…

— Ну и что? Вот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.

— Не могу я сегодня.

— Ну, завтра.

— И завтра не могу, — ответил Пономарев, — занят я, ребята.

— И когда же ты бываешь свободен? — ехидно так спрашивает Васька.

— В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу. Тут все как закричат:

— А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарев выделяется, хочет особенным быть!

— Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, — говорит Васька. — Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал… У тебя что, уважительные причины есть?

— Есть, — сказал Панама.

— Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы ее стараемся максимально освободить. Идем навстречу.

— Не могу я объяснить. А причины есть, — твердо ответил Панама. Тут опять все как закричат. И вдруг встает Машка Уголькова и говорит:

— Что вы пристали? Я за него останусь. Все сразу замолчали.

— Пономарев, — говорит она, — не такой человек, чтобы врать.

— Ха! — сказал Столбов.

— Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка, за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать — это показуха! Тут опять все как закричали! А Пономарев смотрел на Уголькову, точно видел ее в первый раз. Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:

— А все-таки Маша Уголькова — хороший человек.

— Да? — усмехнулся Борис Степанович. — Из чего ж это следует?

— Из поступков.

— Ну, ежели из поступков, тогда конечно.

— А вы как считаете?

— А я считаю, что Маша — человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она — красивая…

— Ну да! — засмеялся Панама. — У нее нос конопатый!

— А ей это идет, — отжимая тряпку, ответил учитель. — А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком. Панама долго не мог заснуть, все думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: «Эффект — впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь» — и ничего не понял.

Глава девятая. ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ

Конус выздоровел окончательно. Он весело ржал и топотал, когда Панама или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за куртки, когда они затягивали седельные подпруги или застегивали на его тонких пружинистых ногах ногавки — кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия не побил копытами, не поранился. А потом Конус, поигрывая мышцами, весело шел в манеж. Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в стремя. Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищенно, как умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу. Высокий, темно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь, пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что это под ним упруго ступает жеребец. Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней. Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом Степановичем. Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно это очень легко и просто. Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о седла. Лошади шли под ними боком, а то и вовсе останавливались. Один кудлатый конек выскочил в середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в седле, как мешок.

— Сидеть, сидеть! — кричала женщина-тренер. Мальчишка цеплялся изо всех сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок. А все-таки Панама им завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.

— Что, брат, нравится? — подъехал Борис Степанович. — Хотелось бы так?

— Да!

— Ну вот… А я все ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне показалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.

— Я так никогда не смогу, — грустно сказал Панама.

— А это мы посмотрим. — И с места поднял коня в галоп. В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход. Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он еще до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чинов, ни званий, что он отхлестал ременным кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашен на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: «Свою жизнь я отдал на благо лошадей…» И когда Панама еще только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.

— Денис Платонович, позвольте? — спросил Борис Степанович.

— Прошу… — раздалось раскатисто за дверью. — А, Боренька, здравствуй, голубчик! — Панаму старик словно не заметил. Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.