Страница 5 из 15
— Рано еще… Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.
— Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везет тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка[1] страшная, а вот теперь Конус…
— Невезучий я, — ответил Борис Степанович. — Еще сегодня все так удачно. Вы быстро приехали.
— Это вот кого благодари! — Петр Григорьевич положил руку Панаме на голову. — Ты бы знал, как он в институт проник — целый детектив… А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.
— Спасибо, Игорек! — сказал Борис Степанович. — Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?
— Борис Степанович, — сказал Панама, — можно, я завтра сюда приду?
Глава седьмая. «ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!»
Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно — «пионерская символика». Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застекленного шкафа весело сияли кубки — школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.
— …Пономарев, — вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая пионервожатая и Васька Мослов.
— А ты заставь его быть активным! — говорила пионервожатая. — Что-то, извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарев был таким ужасным, как ты говоришь…
— Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает…
— А ты проводил с ним индивидуальную работу?
— Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю, его поведение надо на совете дружины обсудить.
— Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну хотя бы поговорить. А еще лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело…
— Да завалит он любое дело!
— Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него через друзей повлиять?
— Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадежный… Я считаю так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других знает, это обсуждение и проведет! Если и после этого Пономарев не исправится и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения…
— Ну ты хватил! — сказала пионервожатая. — Думаю, до этого не дойдет. А ты не боишься, Вася, расколоть класс?
— Это как?
— А так. Часть класса поддержит тебя, а другая — Пономарева, и начнется у вас в классе склока.
— Да кто это будет Пономарева защищать? У него и друзей-то нет. Один Столбов. А Столбов не в счет. Так что этого не будет… Маша слушала, сжав кулаки. «Ай да Васька, совсем он не „осел среди ослов“ — он гораздо хуже. Это ведь он Панамке за карикатуру мстит. А карикатуру-то Столбов нарисовал. Мало того, что этот Мослов шуток не понимает, еще и невинного человека погубить хочет?» — думала Уголькова. Она хотела прямо сейчас выйти и рассказать, как было дело, да вовремя спохватилась. Во-первых, скажут, подслушивала, во-вторых, ведь Борис Степанович ясно сказал, что Панама сам себе письмо писать не стал бы, а Мослов все равно не поверил. Он и теперь не поверит! Маша вспомнила понурую фигуру Панамы, его узкие плечи, сутулую спину. И как тот сидит на уроке, подперев голову рукой, мысли где-то далеко-далеко. Его вызовут — он очнется, ничего не слыхал, только глазами своими голубыми хлопает. И Маше стало его вдруг жалко. Ишь, заступиться за Панамку некому! Нет, есть кому! Сразу из школы она побежала к своей подружке Юле Фоминой, на стадион. Юлька, раскрасневшаяся, потная, носилась по льду, выделывая сложные фигуры танца. А музыка визжала и мяукала, звук «плыл», и магнитофонная лента все время рвалась.
— Да что ж это такое! — возмущенно кричала Фомина. — Михаил Александрович, скажите вы им! Ведь так совершенно невозможно работать! Сапожника какого-то посадили в радиорубку… Тренер пошел выяснять. А Юлька, возмущенная, подкатила к барьеру.
— Ты чего? — спросила она Уголькову.
— Ой, Юля! — И Маша рассказала все, что слышала.
— Ну вот, все нормально! — К ним подкатил тренер. — Давай с самого начала. Ты уж нас, девочка, извини, нам некогда.
— Я понимаю, — сказала Маша. — Юля! Так что же теперь делать?
— Потом, потом поговорим! — замахала руками Юлька. — Вообще, твоя-то какая забота? Маша посмотрела-посмотрела, как Юлька легко скользит по зеркалу катка, потом тихонько повернулась и побрела домой. «Это потому, что она занята очень, а на самом деле она добрая», — уговаривала себя Уголькова. Но чувствовала, что-то здесь не так. Юлька — вся на катке, а в классе тоже как на тренировке…
— Ну и ладно! — сказала Маша. — Все равно у Панамки есть защита. Это я!
Глава восьмая. КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КРОМЕ ЧЕТВЕРГА
— Многие слова со временем теряют первоначальное значение. Вот, например, слово «ремонт». Это слово французское и означало раньше «пересесть на свежую лошадь». А «ремонтировать» — это значит «обновлять конский состав». Новых лошадей покупать, одним словом. Ну вот, сейчас копыта замоем, и на сегодня все. Давай воду! Панама тащит ведро Борису Степановичу. Довольный, растертый соломенным жгутом Конус весело хрупает сено. Он выздоравливает. Сегодня Борис Степанович сделал небольшую проездку. Ох и намучились они с Панамой за этот месяц! Конусу становилось то лучше, то хуже. Сидела в нем невесть где подхваченная простуда. И много пота пролили они, прежде чем услышали от Петра Григорьевича: «Завтра начинайте работать коня. Сначала работайте шаг. Шагайте коня минут тридцать, и две репризы по десять минут рысью…» Панама теперь каждый день ходит в манеж. И странное дело, сейчас, когда у него времени в обрез, он перестал опаздывать в школу и даже начал лучше учиться. За месяц только две тройки. Раньше, бывало, сядет за уроки и сидит часов пять. Пишет, на промокашке рисует, в окно глядит. А теперь в окно глядеть некогда: на уроки Панама может потратить час-полтора, не больше, а то в манеж опоздает к вечерней проездке. Поэтому и на уроках сидит как памятник, не шелохнется, каждое слово ловит: запомнишь на уроке дома учить не надо. Только вот с классом отношения испортились. Первым поссорился Столбов, с которым они с первого класса за одной партой сидели. Сколько раз их рассаживали за болтовню, но они опять вместе садились, а тут Столбов сам ушел, да еще стукнул Панаму по голове.
— Знаю, знаю, Панамочка дорогой, — сказал он на прощание, — чего ты такой замечательный стал, в отличники прорываешься: Юлечке своей хорошенькой понравиться хочешь. Только ничего у тебя не выйдет! Ты ростом от горшка два вершка, а она вон жердина какая. Ну что мог ответить ему Панама! Что в школе у него все получается само собой? Кто этому поверит! Рассказать про манеж он не мог, да и что рассказывать? Как он из денников тачками навоз вывозит, как Конусу компрессы делает и клизмы ставит? А сказать, что он Юле понравиться не хочет, тоже нельзя. Да и разве есть в классе такой мальчишка, который бы ей понравиться не хотел? Даже Сапогов-второгодник и тот замолкает, когда Юля входит в класс. Она такая красивая, у нее свитер красный, ее даже по телевизору показывали. И комментатор сказал: «Это надежда нашего города, подрастающая достойная смена», и всякие другие хорошие слова. Конечно, Панаме она очень нравилась, даже ночью снилась один раз, только как — он не запомнил. Хорошо снилась. И все у нее получается ловко и весело. Иной раз выйдет отвечать — ничего не знает, а глаза свои огромные распахнет и начнет говорить, говорить и, глядишь, на четверку ответит… Панама от удивления только в затылке чешет.
1
Засечка — рана на ноге лошади. Некоторые кони во время езды, особенно быстрой, бьют сами себя копытами по ногам. Про такого коня говорят, что он «засекается». Конь с большой засечкой в состязаниях выступать не может.