Страница 37 из 42
— Если хочешь, я потом научу тебя ухаживать за цветами, — предложил он. — Впрочем, вряд ли у нас будет время для этого...
— Ой, а ведь мы и правда забыли о времени! — спохватилась Женевьева. — Не знаю, будет ли у нас время потом, но сейчас его явно нет: мы с тобой можем опоздать на выставку! А ведь мне еще надо переодеться.
Она помчалась к себе. Ничего не выглажено, не приготовлено! В чем она пойдет? Наконец она выбрала наряд и поспешила к мастерской Вернона. Женевьева успела как раз к торжественному моменту: художник открыл двери мастерской, и посетители вошли внутрь. Женевьева заметила, что Вернон пригласил не только ее с Домеником, но буквально всех живущих в замке: здесь были и Катрин с Эмилией, и Франсуа, и Гастон с Марселем.
Все разбрелись в разные стороны, осматривая картины. Женевьева подошла к группе, в которой были Камилла и Шарлотта; они о чем-то спорили.
— Мне кажется, Филипп стал писать в менее экспрессивной, более спокойной внешне манере, но по содержанию полотна стали более сюрреалистичными, — говорила Камилла. — Правда, этот “сюр” не бросается в глаза, а воспринимается как какая-то странность. Сразу и не поймешь, в чем дело, и только когда приглядишься, понимаешь, что тут не так. Вот этот пейзаж с озером. Все вроде в порядке: сети на берегу, рыбак красит лодку... Но ведь озеро-то высохло, от него осталась лишь небольшая лужа, на бывшем дне пасутся козы...
— А мне кажется, что “сюр” — это всегда искажение реальности, то, чего не может быть — вроде мягких часов у Дали, — возражала ей Шарлотта. — А Вернон ничего не искажает. Его полотна не сюрреалистичны, а абсурдны.
Однако вскоре все споры стихли, и как-то незаметно все посетители собрались в одном месте, вокруг одной картины — той самой, которая в свое время поразила Женевьеву, а затем Доменика. Зрители перешептывались, видно было, что многим хочется задать один и тот же вопрос. Вернон заметил настроение собравшихся и выступил вперед.
— Видимо, я должен дать некоторые пояснения относительно этой картины. Я хотел...
— Извините, месье Вернон, — раздался внезапно голос Лоуренса, — но пояснения, наверно, лучше дать мне. Вернее, нам, — и он с улыбкой взглянул на стоявшую рядом Шарлотту.
— О, разумеется, я готов уступить слово своим персонажам! — воскликнул художник.
— Мы... — начал Лоуренс и несколько запнулся, но затем, преодолев смущение, продолжил: — Мы с Шарлоттой очень благодарны месье Вернону за эту его работу. Он догадался о том, о чем мы сами едва подозревали, в чем боялись себе признаться. Это полотно отражает реальное событие — но оно отразило его раньше, чем событие произошло. А произошло то... В общем, я уполномочен объявить о том, что мы с мадмуазелью Шарлоттой являемся женихом и невестой, и нынче вечером мы хотели бы отпраздновать нашу помолвку. Вот и все — так ведь, Шарлотта?
Шарлотта, к которой Лоуренс обратил свой последний вопрос, покачала головой в знак того, что ей нечего добавить. Зато остальным было чего добавить и что сказать. Изумление было всеобщим. Женевьева заметила, как во время речи Лоуренса возмущенно взметнулись брови Элеоноры, как осветились радостью глаза Камиллы. Проследив за собственным лицом, она обнаружила, что улыбается так, что рот, наверно, расплылся до ушей. Улыбались — правда, с некоторым удивлением — и остальные зрители. Никто не ожидал такого сообщения. Женевьева взглянула на Катрин и Эмилию и с трудом сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху: обе были просто в остолбенении. Еще бы: они, которые знали и каждый вечер подробно обсуждали все, самые малейшие изменения отношений между обитателями замка, проглядели под носом целый роман, да какой!
Когда первое потрясение прошло, все бросились наперебой поздравлять Лоуренса и Шарлотту, приставали и к художнику: краткое объяснение Лоуренса оставило многих в недоумении. Пришлось Вернону все же объяснять, как у него возник замысел картины, как она долгое время оставалась неоконченной, и лишь несколько дней назад он понял, кто должен быть изображен на холсте. Не умолчал он и о том, что у картины были зрители, но они, связанные обещанием, хранили тайну — и он торжественно указал на Камиллу и Женевьеву. Потрясение Катрин и Эмилии возросло еще больше и почти дошло до возмущения: оказывается, Женевьева все знала и не сделала им даже намека, ничего не шепнула!
Наконец, когда первое волнение улеглось и присутствующие обрели дар членораздельной речи, граф объявил, что он счастлив, что такое важное событие в жизни его друга Лоуренса произошло в его замке и вдвойне счастлив пригласить всех сегодня на помолвку. Они с Франсуа постараются организовать ее на самом высоком уровне — правда ведь, Франсуа? Повар поспешил подтвердить, что он постарается не ударить в грязь лицом.
Зрители уже потихоньку потянулись к выходу, обсуждая услышанную новость, когда всех остановил голос Шарлотты.
— Подождите! Сейчас мне хотелось бы пригласить всех еще на одну выставку — мою. Мне тоже есть что показать, и тоже есть сюрприз.
Посетители — даже те, кто редко ходил на такого рода мероприятия и для кого хватило бы с лихвой и одной выставки — при слове “сюрприз” оживились и направились вслед за Шарлоттой. Неужели среди присутствующих скрывается еще одна пара будущих новобрачных? Кто же они в таком случае? Женевьева заметила, что по дороге Эмилия и Катрин подозвали к себе Франсуа и Марселя и, сбившись в кучку, они что-то живо обсуждают, поглядывая при этом то на нее, то на Доменика. Ясно было, какого сюрприза они ждут.
Однако если они ждали объявления еще об одной помолвке, то в комнате Шарлотты их ждало разочарование: среди работ скульптора не было группы “Доменик, вырывающий Женевьеву из пасти дракона” или чего-то подобного. Сюрпризом, о котором говорила Шарлотта, была скульптура Лоуренса — та, которую Женевьева видела почти законченной. Зрители окружили ее.
— Какая гармоничная композиция! — воскликнула Камилла. — С какой стороны ни посмотри — видишь что-то новое.
— Да, дорогая Шарлотта, ты растешь, — отозвался о работе ученицы Вернон.
В другой стороне слышались другие разговоры.
— Что-то у месье Брэндшоу рук как много, — говорила Эмилия. — Я никак их не сосчитаю. С этой стороны смотрю — вроде три, а с этой — как бы четыре.
— Это, наверно, чтобы крепче обнять мадмуазель Шарлотту, — прошептал ей на ухо Франсуа. — А может, чтобы и еще на кого пара рук осталась!
— А вы сами, Лоуренс, какого мнения о собственной скульптуре? — спросил граф.
— Мне очень интересно, — ответил англичанин. — Это вроде я — и в то же время не я. Мне кажется, Шарлотта мне польстила в этой своей работе.
Заметили зрители и портрет Женевьевы.
— Вот здесь очень похоже! — похвалила портрет Эмилия. — И рук столько, сколько надо.
Наконец и этот осмотр был закончен, и зрители могли удалиться, чтобы вволю обменяться впечатлениями и обсудить новости. Договорились, что обед сегодня будет раньше обычного и более легким, а праздновать помолвку будут за ужином.
— Одну минутку! — вдруг раздался голос Элеоноры. Начавшие расходиться обитатели замка опять остановились. — Сегодня все взялись делать друг другу подарки и преподносить сюрпризы... — графиня усмехнулась, и у Женевьевы замерло сердце — ей почему-то подумалось, что Элеонора сейчас скажет какую-нибудь гадость. — Так вот: я тоже решила сделать всем подарок. После обеда я даю концерт и готова исполнить все, что только попросит любезная публика. Так что я тоже приглашаю.
— Как кстати! — воскликнул обрадованный граф. — Это будет наш семейный подарок жениху и невесте. Может быть, — робко обратился он к дочери, — ты по такому случаю передумаешь и...
— Не надо, прошу тебя, — резко оборвала его Элеонора.
Все разошлись. Женевьева поспешила в свою комнату. Она решила одеть сегодня свое золотистое платье. Пусть это не ее праздник, но она к нему тоже причастна, и хочет сегодня вечером быть обворожительной и красивой. Приготовив все к вечернему торжеству, она поспешила в столовую. Однако спешила она, как выяснилось, напрасно: приехал врач из Экс-ле-Бен, Лоуренсу делали перевязку, и все ждали его. Наконец появился обрадованный Лоуренс.