Страница 7 из 8
Родителей не выбирают, но теперь я знаю, что не выбирают и новых хозяев тел. После успешных трансплантаций и при соблюдении рекомендованного врачами режима с новым органом можно прожить годы и годы, но стоит мне только подумать, что отныне я обречен на существование в теле этого козла, в этой тюрьме строгого режима без права на амнистию, и что я — а все на это указывает — до его смерти (или до следующей пересадки печени?!) буду слушать дурацкие брюзгливые монологи, во мне, фигурально выражаясь, все переворачивается. На прогулки мы ходим редко, так как он, лежебока, из квартиры почти ни ногой, если же иногда мы выходим на балкон, то, прислонившись к перилам, курим и разглядываем потных тинейджеров, играющих во дворе в баскетбол. Твою мать, буркнул я как-то во время перекура, и это я, который раньше никогда не курил. Несколько лет назад я даже пожертвовал свои половые клетки, которые, наверное, все еще в глубокой заморозке и, следовательно, не активны. Остается надежда, что появится какая-нибудь кандидатка на искусственное оплодотворение, мои сперматозоиды будут разморожены, и, если моя гипотеза верна, случится так, что в них найдется место для моего сознания, и из печени я переселюсь туда. Если, конечно, с содроганием думаю я, меня не настигнет еще какое-то новое непредвиденное обстоятельство и мое сознание автономно не активируется в моих сперматозоидах, тогда два источника моего сознания будут вести посмертный диалог или?.. Понятия не имею… вообще не знаю, что и подумать… у меня все смешалось… только не в голове, а в чем? Откуда я знаю!
Если моя гипотеза неверна и мое целостное сознание и идентичность, все это личностное барахло, сократятся до моей печени, тогда я могу рассчитывать еще на одну опцию — войти в контакт с этим огрызком своей плоти, углубиться на клеточном уровне в собственные исследования (интересно, какая карьерная сволочь их украла и теперь выпендривается на симпозиумах) и снова начать с нуля, так, как это постоянно делает природа. Подговорю какую-нибудь здоровую и амбициозную материнскую клетку, скажу, что она останется вечно юной, если будет готова беспрестанно делиться, заморочу ее так, что эта глупая корова мутирует и приобретет свойства клетки рака, который и прикончит этого идиота. Есть и другая возможность — применить тактику отказа от иммуносупрессивных препаратов, из-за чего этот тип получит сильное заражение, которое и загонит его в могилу. И тут меня осенило: а вдруг это еще не все и моя форма посмертной жизни — просто одна из форм существования, и такая вещь, как карма, и правда существует? Это значит, что подобными действиями — сначала самоубийством и затем убийством — я повлияю на свою карму и окончательно ее ухайдакаю, так что в следующей жизни или форме бытия воплощусь в клетках ткани, из которой потом получится какая-нибудь вагина; ее хозяйка с юных лет будет заниматься дешевой проституцией, и по мне в антисанитарных условиях ежедневно будут сновать десятки грязных сомнительных членов, или я стану слизистой во рту какого-нибудь продажного политика или слюнявого адвоката, которых я и живыми-то тереть не мог. Меня, доведенного до крайнего отчаяния, обнадеживают теперь только две мысли: что мое тело в аварии уцелело, просто повреждения мозга столь серьезны, что сейчас я нахожусь где-то в закрытом психиатрическом отделении, как комнатное растение, и жду, а в недрах неповрежденного серого вещества тем временем идут мыслительные процессы, и что по сценарию Б (или В, или даже Г — жизнелюбия и креативности мне не занимать), согласно которому я хоть и нахожусь в глубокой коме, но, как только из нее выйду, все более или менее наладится.
Когда-то я смеялся над утверждением, что надежда умирает последней. Нет, поправлял я всезнаек, надежда умирает предпоследней, вслед за ней, самым последним, умирает надеющийся. А сейчас вижу, что то утверждение все-таки работает. Мне, который де-юре мертв, а де-факто представляет собой взвесь из самосознания и печени, остается только надежда, все другое, видимо, уже накрылось.
Теперь я понимаю, что такое жизнь и что такое смерть! Всякий раз, когда я поворачиваюсь и открываю глаза, — тьфу, ну вот опять, я же этого больше делать не могу, как, впрочем, и спать, — я убеждаюсь только в одном: конца нет, нет конца…
Андрей Блатник
Рассказы из сборника «Ты ведь понимаешь?»
© Перевод Надежда Старикова
Ничего не помню. Вечером мы куда-то пошли с одноклассницами, потом еще куда-то, не помню куда, а потом пришли эти ребята. Ну, мы немного подурачились, так, ничего особенного. Купили выпивки, но что пила, не помню. Помню, мы с ним разговаривали в закутке у туалета. Помню, как оба махнули рукой на прощанье — он своим, я своим. Помню, что он завел двигатель, дал мне шлем. Свой. Шлем был мне велик, но хорошо пахнул. Другие пахли мальчишками, а этот иначе. По-взрослому. Одноклассницы спрашивали потом, ты что, напилась? Он был нежным? Мама его видела? Он оставил телефон? Не помню. Ничего не помню, только этот запах шлема.
Потому что не смогла спать. Знаю, я должна была оставить тебе сообщение. Знаю, неприлично так уходить, после того как девушку повели ужинать — на самом деле, ее уже три месяца водят ужинать, — и потом после почти сотни этих ужинов она, наконец, говорит, что сегодня готова зайти к тебе выпить рюмку на сон грядущий. Знаю, нелегко просыпаться утром — а постель пуста, накануне вечером ты был убежден, что утром она не будет пуста, в квартире никого нет, а ты-то думал, что теперь так не будет. Но я должна была уйти, понимаешь, я не могла спать!
Ну, как это все объяснить? Написать, что был хороший вечер? Ты и сам это знаешь. Я всегда так говорю. Он каждый раз такой. Написать, что я не смогла остаться? Ты и сам понял. Ясно же, раз меня нет. Все эти ужины — знаешь, чаще всего есть мне не особенно хотелось. Хорошо было потом, когда всё уже унесли, а мы сидели и болтали. Мне понравилось, как ты медленно покачал головой, когда я сказала, что сегодня плачý я. Знаешь, я могла бы платить каждый раз, так меня восхитило это неторопливое движение. По твоим волосам пробегала волна.
Да, понимаю, сколько можно ужинать, пришло время для другого. Вот почему я сказала, если хочешь, пойдем к тебе. Но как только мы ступили на порог, я поняла, что не смогу. Все эти предметы в твоей квартире! Для меня здесь не было места. Во время ужина все было проще — не так интимно. А тут — не знаю, лучше, наверно, было бы пойти в гостиницу, там, возможно, все было бы по-другому. Как в ресторане: пришел и ушел. А тут был твой дом. Все эти безделушки на стенах, которые вы с женой привозили из путешествий. И еще ты показал мне детскую. Вот это была ошибка, сам понимаешь. Знаю, что оба ребенка у тебя уже взрослые и живут отдельно. Но комната их ждет. Они могут вернуться в любой момент. И что я тогда буду делать?
Мне стало тяжело, когда ты заплакал. Я бы с радостью тебя утешила, но не могла. Да, знаю, что ты меня любишь. И я тебя. И мне очень жаль, потому что ты — порядочный человек. Другие не постелили бы мне в гостиной. Но я и правда не могла. Не могла спать. Слишком много вещей. Книги, которые определенно не были твоими. Музыка, которую ты не слушаешь. Это для меня чересчур, прости.
И еще я думаю, ходить с тобой ужинать я больше не смогу, по крайней мере, некоторое время. А чем нам еще заняться? Ты не обижаешься? Ты ведь понимаешь?
Странно просыпаться в незнакомой квартире. Вглядываешься в женщину, лежащую рядом. Как ты сюда попал? Не мог же прямо в поезде ее подцепить. Она еще, кажется, Коэльо читала. Оказывается, мог. Ты сейчас у нее. Она спит. Прислушиваешься: дышит. Ужасно, если бы не дышала. Кому тогда звонить? Как объяснить? А так все в порядке. На полу остатки вчерашнего ужина, закуска, выпивка. Надо убрать, сделать что-то полезное, тебе ведь было хорошо ночью, говорили вы немного, все произошло без слов. Но территория незнакомая. Как сортировать отходы? Раньше о чужих квартирах ты мог судить по книгам и пластинкам. Куда бы ни пришел — быстро пробегал взглядом по шкафам. И все становилось ясно. Теперь осмотр ничего не дает — книги и музыка везде одинаковые. Теперь все дело в мусоре. Куда выбрасывать бумагу, куда стекло, куда органические отходы? Начинаешь искать, заглядываешь под раковину — ведро только одно. Без вариантов. Тихо надеваешь ботинки.