Страница 1 из 8

Рассказы словенских писателей

Кумердей Мойца, Деклева Милан, Жабот Владо, Блатник Андрей

Вступление Надежды Стариковой

Нельзя сказать, что современная словенская малая проза совсем неизвестна в России, однако имеющиеся публикации не дают о ней исчерпывающего представления. А между тем рассказ — один из наиболее продуктивных и репрезентативных для сегодняшней Словении жанров. Это в немалой степени связано с той «перестройкой» национальной литературной инфраструктуры, которую вызвала словенская «бархатная» революция и последовавшие за ней изменения на карте Европы: в 1991 году Словения, до этого имевшая статус одной из республик Югославии, обрела самостоятельность, впервые в своей истории став суверенным независимым государством. В новых условиях словенская литература начала искать адекватные способы взаимодействия с действительностью и сразу же столкнулась с проблемой выживания в условиях рынка, высокой конкуренцией, лавиной массовой переводной продукции. В результате произошло некоторое перераспределение «жанровых сил», возрос интерес к малым прозаическим формам — темп жизни и рыночные отношения потребовали мобильности и быстроты реакции и от художника, и от читателя. Прошедшие два десятилетия показали, что испытание коммерциализацией всех сфер общественной жизни литература в целом выдержала, сохранив самобытное лицо и высокий художественный уровень. Это в полной мере иллюстрируют представленные ниже рассказы четырех словенских писателей, которых можно отнести к старшему и среднему литературному поколению.

Милан Деклева известен на родине прежде всего как поэт, со времени его дебюта прошло уже более четырех десятилетий, отмеченных многими стихотворными сборниками. Его «Хромые сонеты» — знаковая книга 1990-х годов. Поэтическая образность мировосприятия придает прозе Деклевы особое стилистическое изящество. Владо Жабота читательская аудитория Словении знает с середины 1980-х гг. В своих произведениях, сумеречная атмосфера которых заставляет вспомнить романы Франца Кафки, он широко использует предания и легенды не затронутой цивилизацией равнины, болотистой области Словении, лежащей на северо-восток от реки Муры, особенности этнического сознания ее жителей, их диалект. Один из ведущих представителей словенской постмодернистской прозы, заявившей о себе тридцать лет назад, Андрей Блатник «устал» от конструирования виртуального мира слов, от игры с текстом и читателем и кардинально изменил эстетическую ориентацию, теперь сюжеты его бытовых зарисовок, в которых, без сомнения, чувствуется влияние Раймонда Карвера, решены в технике минимализма. Писательская карьера Мойцы Кумердей началась сравнительно недавно — в конце 1990-х, — когда в словенской литературе появилось много новых женских имен. В ее сочинениях логика и эрудиция органично соединяются с самоиронией и сарказмом.

Рассказанные истории, как и способы их воплощения, непохожи. Деклева реализует свой замысел через феномен Другого, моделируя внутренний мир умственно неполноценного подростка, сам факт существования которого — вызов для бритоголового отморозка; Жабот — в мистическом духе преданий своей малой родины, Прекмурья; Блатник — с помощью хроники ежедневных событий и обыденных хлопот; Кумердей — с нескрываемой иронией, оттеняющей фантастичность представленной ситуации. Каждый из авторов предлагает читателю свой вариант осмысления и переживания реальности, но при этом все они предпочли «большим» темам камерные сюжеты, обращенные к конкретному личностному опыту.

Владо Жабот

Ночь у св. Флориана

На поляне у костра сидели люди — недвижно, молча. Взоры потуплены. Отчужденные, почти белые лица пришельцев из дальних краев. Босые ступни, поджарые животы, запавшие глаза… Люди сидели, закутавшись в попоны, а искры, одна за другой, роем взмывали в ночное небо, то создавая вихрь, то вдруг зависая дрожащими точками, после чего, обессиленные и разрозненные, словно крадучись, уже не возносились, а как бы через силу добирались туда, чтобы встретить кончину. Порой в воздухе полыхало, будто воспаряла светящаяся дуга. Потом наступало угасание, закат — и ни единому малому огоньку не удавалось удержаться в вышине, все они гибли и скатывались вниз, в ночную тьму…

Дремотное пламя бросало дрожащие блики на деревья, обступившие поляну. Из лесной глуши донесся стонущий звук, затем словно что-то упало, покатилось по листве, захрустело, зашумело в сушняке и стихло — и только все еще покачивалась, замирая, протянутая к поляне тонкая веточка. Вновь настала такая тишь, такая недвижность и тьма, что перехватывало дыхание, поэтому он то и дело озирался, прислушиваясь: не таится ли за спиной изготовившаяся к прыжку смерть. Подойти к этим людям с белесыми лицами, которые словно были вплетены в игру светотени, к людям с голодными ввалившимися глазами, он опасался, но далеко впереди, на холме, возвышалась церквушка Святого Флориана, а за спиной, в долине, осталась пустынная деревня. Зубы клацали от холода, порывы ветра пронизывали до самых костей, временами из темноты раздавалось невнятное мычание, словно вокруг бесновалась нечистая сила…

И вдруг усталую тьму пронзил луч света, он пересек разверстое, поросшее терниями ущелье и теплым отсветом заплясал в глазах — как если бы его направил сюда сам святой Флориан. Странник отделился от дерева и вступил в световое пятно. Под ногами захрустело, заискрилось, но никто даже не поднял головы — все по-прежнему сидели понуро, как если бы то, что происходит вокруг, не имело никакого значения, лишь бы оно скорее закончилось…

— Добрый вечер! — с расстояния нескольких шагов поприветствовал он сидящих. Никто не ответил, хотя ему показалось, что кое-кто даже вздрогнул, как если бы пробудился от дремы.

— Добрый вечер! — повторил он, уже громче. — Я заблудился и хотел бы… если позволите… — он подступил ближе. Старик, сидевший на куче валежника, прислонясь к стволу дуба, наклонился к костру и пошерудил в нем прутом.

— Нельзя ли мне присесть… Что-то зябко…

Старик опять откинулся назад и воззрился в небо, где выплясывали искры. Странник тем временем размышлял, как ему поступить. Чувствовал он себя неуютно — больше всего ему хотелось повернуть назад и бежать куда глаза глядят.

— Не покажете ли вы мне дорогу… к церкви Святого Флориана… я сбился с пути, я паломник… — Старик вперился в него белесыми глазами, и странник, поймав этот взгляд, сделал шаг навстречу, пытаясь изобразить на лице улыбку.

— Одному в лесу, да еще ночью… — продолжал он, — сами знаете, каково, добрый человек… Вроде и спешить без надобы, а идешь себе и идешь, меж тем лучше бы погодить, чем вот так, на ночь глядя, да через ущелье…

Старик смотрел сквозь него не мигая. Морщинистое лицо, отросшая редкая щетина. Казалось, что он даже не услышал обращенных к нему слов. Странник взглянул на других — они сидели по-прежнему, опустив взоры, но, на удивление, двое мужчин средних лет словно бы потеснились, и между ними возникло немного свободного места. У странника отлегло от сердца: теперь и он мог поместиться у огня.

— Можно? — и он шагнул вперед. Те двое, что прежде подвинулись, не отозвались. Даже не глянули в его сторону, и он подсел к огню. Старик подбросил дров — гораздо больше, чем было нужно. Наверное, это чтобы я скорее согрелся, подумал гость и с благодарностью улыбнулся, но и улыбка его осталась незамеченной. Что ж, не буду им докучать, подумал гость. Однако, стоило ему развязать котомку, он сразу же заметил, что все искоса следят за его действиями, при этом особенный интерес вызывает именно содержимое котомки… Тайком наблюдая за сидящими, он стал шарить внутри, нарочито долго перещупывал тряпичные свертки, наконец, извлек краюху хлеба, положил ее перед собой на траву… На золотистую запеченную корочку тут же слетелись алчные взоры. Странник тем временем продолжал рыться в котомке, как если бы искал в ней что-то еще, а краюха лежала на траве, потом он подобрал ее, вновь завернул в тряпицу и сунул обратно, заметив при этом, что пожилые женщины стали перешептываться между собой, тощий парень заерзал, а соседи едва перебарывали желание повернуться и рассмотреть его как следует… Странник поместил котомку в ногах и уставился в огонь. Раскаленные головешки постепенно таяли и осыпались, шипя и треща. Затаившиеся было языки пламени взметнулись вновь от порыва ветра, а позади всего этого струился стариковский лик, трепетали белесые глаза, которые, казалось, обволакивали снаружи, ощупывали изнутри, проникали в черепную коробку, распространяясь по всему ее своду. Этот исполненный белесости взор опять и опять пробивался сквозь струи горячего воздуха, слизью просачивался в самое нутро, скапливаясь в недрах живота. Странник смежил веки, пытаясь погрузиться в молитву, и перед ним замаячил озаренный светом образ святого Флориана… Деревянную раму обвивает плющ, углы украшены гирляндами полевых цветов, от убогой, покинутой жителями, деревушки в небо поднимаются клубы дыма, по соломенным крышам мечутся язычки пламени, алые искры взлетают в небо… и над всем этим, на облачке, восседает святой Флориан, держа бочонок с водой… Чуть поодаль, на опушке, обрамленной буковой порослью, пасется белый, коряво прорисованный вол. Страннику стало не по себе: все, что сейчас его окружало, напоминало ту самую Божью кару — алые языки пламени, разлетающиеся искры, темное небо… Дым повалил прямо в его сторону, стало нечем дышать… Старик пристально смотрел на него сквозь колеблющуюся дымку. Кое-кого из сидевших вроде как объял сон… В костре зашипела сырая ветка, по хворосту пробежало пламя. Похолодало, стужей веяло из долины, от земли, в тело вселялась промозглость.