Страница 3 из 8
Когда с едой было покончено, старец кивнул, и по его знаку встали тот самый юнец и еще один парень, такой же костлявый. Молча удалились в чащу. Старик подложил в огонь дров — теперь это были поленья, как если бы готовилась хорошая жаровня. Из леса донеслись удары топора. Догадаться бы, к чему все это, ведь дров-то вроде достаточно, их хватило бы не на один такой костер. Странно и то, что, наевшись досыта, никто даже и не подумал прилечь отдохнуть, поспать, наоборот, все словно чего-то напряженно ждали, сидя прямо и глядя на своего пленника. Эхо разносило удары топора по ночному лесу, а молчаливые взгляды все чаще длинными тенями сходились на лице человека, и его растерянность уже перерастала в панику. Белесые глаза старика выворачивали нутро… Сказать бы хоть что-нибудь, спросить, что ли… Но ведь никто не ответит, да и к чему лишний раз их дразнить… Лучше помолиться. Он извлек из кармана четки и стал перебирать их крупные гладкие костяшки — полегчало, словно он коснулся чего-то, исполненного милости, человечности… Читая «Ave, Maria», он вдруг почему-то увидел терновый венец, в котором бичуемый Христос представал во всем ореоле своей любви, способной растопить эти ледяные взгляды, смягчить жестокие удары… Но взгляды и удары не смягчались, они надвигались, и холод заползал в самое сердце узника. Несколько раз прочитав «Ave, Maria», он стал истово молиться, и уже представлял себе, что этот крест сколачивают для него; был миг, когда ему даже показалось, что с неба на него излился поток, и сама молитва стала как будто белой, в ней уже не было привычной плавности, от нее исходил самогонный дух, а жар как будто пошел на убыль. Странник подумал о святом Флориане, о пылающей под ним деревне — она все горела и горела, и не было такой силы, чтобы погасить это прожорливое пламя, — все старания Флориана были напрасными. А что если Флориан ничего и не тушит, может быть, он сам все и поджигает, лишь бы не подпустить вола… Странник содрогнулся: о ужас, он извратил Священное Писание! Тут же дал обет — уж если доведется дойти до церкви, пять раз проползу на коленях вокруг алтаря, перед службой, у всех на виду, и буду, перебирая четки, вслух читать молитву, и все подхватят… Но в этот момент из темноты вновь раздался сатанинский хохот, и представились отрезанные пальцы в миске с похлебкой, и эта картина все никак не блекла, не растворялась: колыхаясь, она висела прямо перед ним, а сквозь нее гримасничала рожа с белесыми глазами, словно говоря ему: никогда ты не придешь к святому Флориану, никогда!
Вернулись юнцы — принесли две рогатины и длинный, почти прямой кол. Тот, с ножом, занялся его зачисткой, в то время как второй подобием лопаты вырыл с двух сторон от костра две ямы. Старик ломал хворост, остальные сидели по своим местам, созерцая. Сопляк злорадно усмехался, остря кол. Он работал умело, стараясь строгать ровно — и действительно, со всех сторон кол был заточен равномерно, чисто и гладко. Странник почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Когда тот, второй, установил рогатины, подсыпал к ним земли и затем утоптал ее, стало ясно, что сооружается некий вертел. Огромный. Но для кого? Поблизости не было ничего такого, что можно было бы на него насадить. А взоры становились все более зловещими, враждебными… Странника охватил ужас. Ему рисовались скрюченные, нанизанные на кол тела, страх проникал до самых кишок, в голове шумело… Он не удержался и, трясущейся рукой засовывая четки в карман, с дрожью в голосе спросил: «А это зачем? То есть… что вы собираетесь испечь?» Губы не слушались, и он тут же пожалел, что задал этот глупый вопрос, потому что всем, кроме него, ответ был известен, вокруг захохотали, презрительно крутя головами, а сопляк даже плюнул ему под ноги и протянул кол старику с гримасой недоумения, как если бы только теперь до него дошло — стоило ли так стараться ради такого ничтожества. Старик небрежно кивнул и несколько раздраженно отпихнул от себя кол — дескать, что ты мне, дурень, суешь под нос всякую дрянь. Тогда юнец с обиженно-скорбным выражением лица поднял кол и уложил его меж двух рогатин. Вертел был готов. Парни вернулись на свои места, и соседи одобряюще, хотя и несколько покровительственно, покивали им. Те, что были помладше, хлопали их по плечам — молодцы, ребята, справились.
Странник изо всех сил старался сохранять хотя бы видимость спокойствия. Но он чувствовал, что еще чуть-чуть — и судьба его решится… Кол, выгибаясь от жара, то словно зарывался ему в кишки, то мельтешил перед глазами, белесый, как взгляд главаря. И все же в глубине души еще тлела надежда: может, сейчас сюда приволокут убитого зверя… Ему хотелось пасть на колени, бить челом, рыдать и просить, чтобы его пощадили, он готов был признать их богами, всех, даже этого сопляка, молиться на них, униженно и покаянно просить о ниспослании жертвы, зверя, попрать все страсти Господни, вкупе со святым Флорианом и его ангелами, скакать на одной ножке, ходить гусиным шагом, только бы они улыбнулись, хоть на миг…
Снизу кол уже начал тлеть. Дымок, невесомый, как прощение Божье, свивался в причудливую нить, струясь в небеса, и странник тоже возвел глаза — Господи, яви хоть малый ветерок, пусть займется огнем это жуткое приспособление! Но женщина, сидевшая поблизости, поспешно встала, разворошила головни, и вот уже вертел не дымится, искры погасли, а женщина смотрит с упреком: что же ты — видишь и молчишь? Ему захотелось оправдаться, мол, я собирался сказать, разворошить угли, жалко же губить такой хороший острый кол… И вот уже надеяться не на что. Его душили слезы. Он почти чувствовал, как этот кол, побелевший от окружающих взглядов, внедряется промеж его ягодиц, продирается через кишки, но не мог даже шелохнуться — да и зачем, ведь они же сразу набросятся! Исподлобья он изучал лица этих чудовищ, потупляясь при каждом их движении.
Время мучительно тянулось. Ему казалось, что над горами уже давно должен был заняться рассвет, но тьма была глубокой и непроглядной — полуночной. Трещали угли в жаровне. Долгие утомленные взгляды перемещались в пространстве. Вертел постепенно окутывала тьма… Кто-то растянулся на земле, кто-то поник головой, как если бы вдруг навалилась дрема. Но странник понимал: обольщаться нельзя. Он знал, что его пытаются обмануть, усыпить его бдительность, чувствовал, что они затаились, ждут, когда же и его сморит сон… Все надежды на спасение рассыпались в прах, странно было только одно — чего они тянут, бери его голыми руками! — да они и сами это понимают, но вот ждут чего-то и ведут себя так, как если бы и не собирались учинить над ним расправу. Даже сопляк — и тот после всех доставшихся ему похвал как-то притих. В жаровне сгущалась темень, она же окутывала лица, беззвучно оседала в душе… Белые мысли метались меж деревьев, как привидения, и только темный силуэт над жаровней взывал, привлекал к себе внимание.
В чаще зашелестело, как если бы по ней бродило нечто огромное. Соседи слева и справа спали, похрапывая, да и все остальные уже изрядно клевали носом, старика занавесила ночь… Странник осторожно пошевелил затекшими ступнями, позвоночник пронзила боль, он глухо застонал, накидка съехала на землю… Никто не сдвинулся с места, как если бы все и в самом деле спали. В кустах раздался треск ломающейся ветки. Вот взять да убежать сейчас! До кустов — рукой подать. Несколько прыжков — и пока они продерут глаза, он уже будет в лесу, а там спрячется и дождется утра… Ему показалось, что неподалеку от него кто-то сопит. Прислушался. Сопели и храпели все, из долины веяло свежестью, и он сначала подумал, что ему лишь померещилось, а потом тело налилось такой тяжестью, что о побеге он уже и не помышлял. Осмотрелся, все явственнее ощущая, что там, в темноте, кто-то стоит, и все ждал, что вот-вот оттуда прямо к нему протянется гигантская длань… Топот раздался где-то рядом, и странник чуть не закричал от страха… Из долины будто волокли тяжкий груз — ломались ветки, их треск болью отдавался в черепе. Вот оно, все ближе, все белее… Смерть?
Оно остановилось совсем близко и долго-долго не шевелилось, пока он не решился открыть глаза. Кучка пепла. Рядом развалясь сидит вол и обмахивает себя хвостом. В груди стало пусто, в глазах все закачалось, завертелось по спирали, все глубже, глубже…