Снега Берглиона

Блейд убедился в справедливости своих предположений, когда навстречу ему из-за ближайших торосов стремительно выскочила стая ледяных волков — две дюжины крупных зверей с пепельно-седой шерстью. В пяти ярдах от него волки затормозили и начали недоверчиво изучать намеченную жертву. Видно, они были посмелей катрабов — или более голодны; во всяком случае, звери не пустились сразу наутек. Разведчик встал на четвереньки — в такой позиции он больше походил на страшного дайра — и заревел. Волчьи нервы не выдержали этого жуткого зрелища; вожак жалобно взвизгнул, словно нашкодивший щенок, и ринулся к спасительному нагромождению ледяных глыб. За ним в панике помчались остальные.

Довольно улыбаясь, разведчик поднялся и потрусил по следу, надеясь, что ему не доведется встретить настоящего снежного ящера. Он не сомневался, что одолеет чудище, но задержка не входила в его планы.

Однако вскоре улыбка Блейда погасла. Он размеренно переставлял ноги, поглядывая то на бело-фиолетовую равнину слева, то на гряду торосов, что тянулась справа и уходила на запад. Ничто не нарушало безмолвия мрачной равнины и ледяных скал; монотонное ритмичное движение и тишина располагали к раздумьям. Он думал.

Думал о том, что в этом странствии ему не удастся совершить ничего героического; тут просто не с кем сражаться за власть — да и над кем или чем он стал бы властвовать? Пожалуй, лишь дайры, кровожадные и безмозглые твари, которых не может зачаровать даже искусница Аквия, были ему равными противниками — конечно, в смысле силы, а не мозгов. И все его подвиги сведутся, скорее всего, к десятку пробитых черепов снежных ящеров плюс набег на стойбище жалких голодных дикарей-каннибалов… И женщины у него нет! Даже такой, как ненасытная и властолюбивая монгская принцесса Садда, сестра изувера Кхада… Она немало покуражилась над ним, однако не обрядила в жуткую шкуру монстра… да и в постели не отказывала ни в чем.

Да, Садда оказалась крепким орешком, но она была женщиной, его женщиной. Что уж говорить о юной страстной Талин, о нежной и хрупкой, как нефритовая статуэтка, Лали Мей, о мраморных богинях Меотиды! О тех, кто действительно любил его… О Зоэ…

Он рассмеялся — невесело и хрипло. Что он там толковал Дж. насчет лекарств? Что горькое надо запить сладким?

Но сам он запил горечь, что осталась в сердце после Меотиды, отвратительным ядовитым пойлом Дарсолана.

Это его странствие напоминало трагикомический фарс, и только в конце пути выяснится, чего же в нем намешано больше — трагического или смешного. Пожалуй, он не совсем верно оценил ситуацию — пройти сквозь ледяную пустыню, да еще в шкуре зверя, тоже подвиг. Если Аквия избавит его от этой растительности, все превратится в забавный эпизод; если же нет…

Аквия! Самая трудная загадка, которую он встретил в этом мире! Он не мог считать ее своей женщиной — даже в том смысле, в котором его была Садда. Да, они провели вместе ночь — но что она сотворила с ним после этого! Ведьма!

И все же, все же… Чего-то он еще не понимал. Что погнало ее в снега Берглиона, в ледяные равнины Дарсолана? Из смутных образов, навеянных ему в самый первый их вечер, он извлек, что Аквия — Аквилания! — принадлежала к роду Властителей южных краев, так что вряд ли ее собирались подвергнуть какой-то страшной каре за колдовство. Теперь он совсем отбросил эту гипотезу, понимая, что женщина, владеющая древними знаниями о травах и отварах — не говоря уже о прочих способностях и несомненной красоте — была на родине окружена почетом. Значит, предположение о бегстве отпадало, и странствие ее, вероятно, являлось добровольным.

Что же ей надо? Там, на юге, по ее словам были леса — пусть скудные и редкие: была трава — пусть серо-фиолетовая и чахлая; были животные, не похожие на монстров ледяных равнин… Наконец, там были родичи и друзья… возлюбленные… Как она сказала в их первую ночь? — «Много дней у меня не было мужчины»?

И это невольное монашество тяготило ее — ибо она отдавалась ему на ложе из мягких шкур с неподдельной страстью!

Ради чего же она пустилась в путь? Чтобы посмотреть на зеленые, желтые, красные цвета, что разливаются на волшебных гобеленах Берглиона, на краски прошлого, которых давно лишен этот мир?

Блейд покачал головой. Что ж, он тоже полюбопытствует… взглянет на эти тканые полотна… Но какими бы прекрасными они не оказались, искупит ли их лицезрение долгий и тяжкий путь сквозь льды и снега?

Поступки Аквии представлялись ему нелогичными. Впрочем, он давно знал, что всякое нелогичное на самом деле подчиняется своей, высшей логике — не разума, но чувства. И женщина — любая настоящая женщина — была средоточием этой нелогичной логики. Не сразу и не вдруг Блейд смог понять это своим мужским разумом; но к тридцати четырем годам он познал многих, очень многих женщин, среди которых была дюжина настоящих… Он кое-чему научился у них! Конечно, не у хищницы Садды Великолепной и не у старой развратницы Беаты из Альбы; но даже своенравная малышка Талин сумела одарить его не только щедростью свой юной плоти.

Он бежал по снежной равнине — человек в пугающем зверином обличье, — покрывая милю за милей и не зная еще, что с сердцем, разумом и духом его происходит не менее удивительная метаморфоза, чем та, что несколько дней назад случилась с телом. Ричард Блейд, агент секретной службы Ее Величества, мало — помалу уступал место другому человеку, более глубокому более сильно чувствующему, способному на бескорыстное самопожертвование и прощение. Он не был еще мудрецом и философом — истинная мудрость придет к нему позже, много позже; но мысли его и действия явно выходили за рамки должностных обязанностей агента разведки — пусть даже суперагента лучшей разведки на Земле. Он учился понимать другого человека, пробираться к его душе не только с помощью кулака, клинка, пули и хитрости, владеть собственными страстями, дарить — и принимать даримое.

А так как при этом он сохранял прежнюю свою силу, ловкость, ум, жесткую настойчивость и гордость, то можно сказать, что здесь, в снежной пустыне Берглиона, Ричард Блейд, агент, превращался в Ричарда Блейда, героя.

* * *

Ночью он отлично выспался в уютной норе, отрытой в сугробе у подножия ледяной гряды. Утром съел четыре фунта мяса, вскарабкался, соскальзывая и чертыхаясь сквозь зубы, на верхушку конического тороса и разглядел в отдалении низко стлавшийся черный дымок. Теперь стоило торопиться изо всех сил, ибо завтраком в этот день могла послужить Аквия.

Блейд съехал вниз и направился на запад, к дымкам и темной полынье, у которой, видимо, располагалось стойбище. Хотя он спешил, легкий путь по санным следам, что тянулись вдоль гряды торосов, был уже не для него, крадучись, он двигался среди нагромождения ледяных глыб, перебегая от куба к пирамиде, затем — к зеленоватой призме, цилиндру или конуса. Его мудрая предусмотрительность вскоре была вознаграждена — он вовремя заметил площадку, вырубленную в боку ледяной скалы — целого айсберга! на высоте пяти ярдов. Там сидел страж, и еще полудюжина его приятелей в мохнатых кухлянках и торбасах из волчьего меха расположилась внизу, на небольшой площадке, очищенной от снега. Они негромко болтали и смеялись — может быть, над тем самым недотепой, у которого позавчера так ловко похитили собак, нарты с мясом и женщину.

«Недотепа» осторожно положил на снег сверток из шкуры катраба, спустил с плеча топор и, прижимаясь к подножью скалы, медленно двинулся вперед. Его панцирь служил отличной маскировкой, так как преломлял и рассеивал солнечные лучи не хуже, чем толстый слой льда, лишь руки и ноги до колен, покрытые бурым волосом, могли выдать разведчика.

Но не выдали. Он подобрался к заставе шагов на десять, а потом молча, с холодной яростью, ринулся вперед. Два человека упали, сраженные копьем и топором, остальные не успели поднять свое жалкое оружие, как Блейд метнул топор, застрявший в черепе одного из туземцев, и, перехватив пешню обеими руками, прижал оставшуюся троицу к поверхности тороса. Люди не пытались защищаться, они просто оцепенели от ужаса при виде двуногого дайра со смертоносными железными клыками. Блейд быстро покончил с ними, поднял голову и уставился тяжелым взглядом на последнего воина, в ужасе скорчившегося на своей наблюдательной площадке.