Страница 95 из 121
На высоких стульях истуканами сидели крупье. Они направляли эти мечущиеся кружки. Спокойно, до хрипоты, изо дня вдень повторяли они цифры. Могильщики закапывают мертвых. Городские рабочие кишками высасывают отхожие места. Таперы борделей играют фокстроты. Крупье выкрикивали цифры. Для них это было только профессией.
В их обязанности входило также разделение игроков по иерархии. Ни титулы, ни положение здесь не играли никакой роли. Здесь ценилось только одно: размер ставок. И когда к одному из столов подошел элегантный мужчина, известный всем крупье как крупный игрок, для него тотчас же нашлось место. Крупье имели все основания так относиться к этому игроку. Не успев сесть на услужливо подставленный стул, он тотчас же вытащил из карманов пачки билетов и кинул пять тысяч на номер шестнадцатый. Для дебюта это было немало. И крупье перевел дыхание, прежде чем сокрушенно выговорить «двадцать три».
Игрок, хотя играл и крупно и часто, манерами никак не отличался от прочих игроков, справедливо причисляемых к шакалам. Он явно трусил. Кидая ставку, он вдруг схватывал ее назад или передвигал на другой номер. В отличие от иных игроков, желающих во что бы то ни стало переспорить судьбу и ставящих до одурения на один и тот же номер, он наивно хотел подладиться под капризы шарика. Так, например, поставив четыре раза крупные суммы на первую дюжину и все четыре раза проиграв, он удвоил ставку и перенес ее на последнюю. Тогда выпал шестой номер. Ему не везло. Ему не везло, как и вчера, как и позавчера. Каждый вечер он оставлял в казино баснословные суммы. Впрочем, сегодня ему особенно не везло. Он выходил из себя. Он был жалок. Он попытался даже сплутовать. Когда вышло «двадцать два», он попробовал тихонько перевести свою ставку на соседний квадратик. Крупье вежливо остановил его. Он испытывал суеверный страх перед своей неудачей. Вероятно, он забыл что-нибудь сделать. Образок с изображением Лурдской Богоматери, который дала ему хиромантка, был на месте. Но нет, он действительно что-то забыл! Он встал и начал разыскивать в соседней зале свою новую знакомую, известную опереточную примадонну, m-lle Фиоль. Он стал упрашивать ее:
— Покажите мне голое колено, иначе я никогда не выиграю.
Что же, это было приметой, такой же приметой, как и все другие. Но m-lle Фиоль упиралась. Как она может при всех показать голое колено? Это же глупо! Есть пределы всяким выходкам! Какой-то татарин! Восточный хам! Но ссориться с иностранцем, швырявшим направо и налево деньгами, ей не хотелось. Поэтому, сделав вид, что она поправляет чулок, m-lle Фиоль на одно мгновение обнажила свое розовое колено. Удовлетворенный игрок побежал назад к столу. Но и колено не помогло ему. Цифры издевались. Шарик подличал. Игрок был в бешенстве. Из его манишки, помятой и захватанной потными пальцами, выскочила запонка. Он не заметил этого. Манишка раскрывала свой жесткий накрахмаленный рот. Показалась сетчатая нижняя рубашка и черные пучки слипшихся волос. Грудь игрока была густо покрыта растительностью, что, вопреки общепринятому мнению, не приносило ему счастья.
Кто знает, сколько бы он проиграл в этот вечер, если бы не вмешалась в дело m-lle Фиоль, которой надоело ждать своего нового друга. Она подошла к столу и стала уговаривать его прервать игру. Но он ее не слышал. Он слышал только одно: номера. Тогда m-lle Фиоль потянула его за плечо. Игрок почувствовал на своей руке женскую грудь. Он вздрогнул. Только одна страсть способна пересилить другую. M-lle Фиоль являлась для него чем-то новым, а игрок был не только игроком, но еще и великим бабником. Печально вздохнув, он отошел от стола и стыдливо исправил неточности своего туалета.
Они прошли в соседний зал, где находилось кафе. Гарсон, видя всю влажность гостя, предложил ему лимонад или мороженое. Но нет, никакие прохладительные напитки не могли остудить его. Для этого он знал только одно средство, испытанное средство, вывезенное им из далекой родины. Он крикнул гарсону:
— Чаю! Много! Двойную порцию!
Он объяснил удивленной m-lle Фиоль:
— Когда жарко, лучше всего горячий чай, чтобы окончательно вспотеть.
Последнее звучало несколько странно, так как он и без чая напоминал человека, только что принявшего душ. Это был недобрый пот, холодный пот проигрыша.
— Что же, вам не помогло мое колено? — насмешливо улыбаясь, спросила m-lle Фиоль.
— Нет. Колено — ерунда. То есть очень приятно его целовать. Это как безе. Восхитительное колено. Но в игре это не всегда помогает. Вот если б у меня был мой мундштук!..
И далекие видения прошлого предстали перед глазами игрока. Сидя в шикарном итальянском казино с m-lle Фиоль, с самой дорогой, самой недоступной кокоткой Европы, он вдруг увидел грязный номер феодосийской гостиницы и камбалу по-гречески, эту жалкую чечевичную похлебку, за которую он отдал сопливому Аристарху заветный мундштучок. Отдавшись воспоминаниям, неудачный игрок вздыхал, томился, пил чай — чашку за чашкой. Он мог бы еще выразительней вздыхать: ведь картины, проходившие перед его осоловевшими глазами, не отличались ни детской невинностью, ни безмятежностью. Не говоря уже о далеких эпохах, о мариупольском инженере, о шпионских цидульках, о коже престарелой мисс и о прочем, достаточно было вспомнить хотя бы пятнистого кота, мчавшегося, задрав хвост, глубокой ночью по бульвару Эдгар-Кине, чтобы не только вздохнуть, но даже застонать. А плечо Шиши? А вокзал? А все, что было потом? И, выпив шестую чашку чая, он взмолился:
— Вы должны мне сказать «Бедный Нико». Вы говорите это так мелодично, что я вспоминаю мою покойную матушку.
При этом он, разумеется, соврал — он никогда не знал своей матери, а тетушка, воспитывавшая его, вместо ласкательного «Нико», употребляла весьма грубое: «Никешка». Но он жаждал обмана. Он жаждал нежности, ему хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его. M-lle Фиоль охотно исполнила его просьбу. Она даже три или четыре раза повторила: «бедный Нико», надеясь этим избавить кавалера от меланхолии. Но нет: он приступил к седьмой чашке, то есть к новым вздохам и к новым воспоминаниям.
Вот бы где господин Эли Рено нашел обильный материал для своих медитаций! Разве не вызывает этот человек, достигший всего и вместе с тем несчастный, скорбной мысли о тщете всех наших желаний? Вероятно, следователь не презрел бы его, как презрел он жалкого Андрея. Вероятно, он пожал бы его мокрую руку и со всем галльским пафосом воскликнул бы: «Ecco homo!»[63]
Почему же он так несчастен? Ведь исполнилась его мечта, высказанная гарсону Луи. Он в Сан-Ремо, то есть в десяти километрах от Ментоны. За окнами майский вечер, оливы, море. Может быть, он просто устал? Ведь не сразу с Восточного вокзала, куда довез его хрипевший отвратительно автомобиль, добрался он до этого казино, ведь с той, не совсем заурядной ночи, прошло два месяца.
Как провел это время Халыбьев? Прескверно. Вначале он бедствовал, жестоко, отвратительно бедствовал, вспоминая с наслаждением даже перины отеля на улице Мутон-Дюверне. Он доехал до Майнца. Оттуда он перекочевал во Франкфурт. Билет поглотил все франки, оставшиеся после ужина в ресторане «Лявеню». Халыбьев голодал. Он пять дней пробродил, как бездомный пес, по улицам, клянча милостыню и подбирая окурки сигар. Забираясь ночью под железнодорожный мост, он ощупывал свой жилетный карман и плакал при этом от злобы. Жизнь над ним издевалась, как беленький шарик рулетки. Наконец наступило некоторое просветление. Выдав себя за еврея, за честного еврея Моисеева закона, пользуя для этого свой дворянский, с горбинкой, нос, который в обычное время, наоборот, удостоверял близость рода Халыбьева к князьям Долгоруким, втерся он в какое-то «общество вспомоществования пострадавшим от погромов на Украине» и получил небольшую ссуду. Прежде всего, он прилично оделся и переехал в Берлин. Там-то, чувствуя, очевидно, прилив благожелательности к иудейскому племени, отыскал он некоего господина Моиссе Якоби, торговавшего в Амстердаме бриллиантами и приехавшего в Берлин скупать на обесцененные марки приятные камешки. Они как-то вместе поужинали в ресторане «Регина». После этого ужина Халыбьев перестал по ночам щупать жилетный карман и плакать от злобы. Он поехал наслаждаться жизнью в Сан-Ремо. Это было в середине апреля.
63
Ecco homo! (лат.) — Се человек! (Иоанн, 19, 5).