Страница 93 из 121
Закончив свое повествование, довольный произведенным эффектом, а также заключительной сентенцией, господин Эли Рено замолк. Он даже не глядел теперь на Андрея. Он любовался синим дымком сигары.
Андрей тоже молчал. Он не знал, что ему сказать. Он онемел перед этой смесью правды и вымысла. Он начинал понимать, что все это не шутка, что какая-то страшная сеть опутывает его. Но была одна фраза, которая все же успокоила его. Жанна здесь ни при чем. Жанна уехала. Они об этом знают. Они не знают, что Жанна и женщина, с которой он шел по авеню Клебер, одно и то же лицо. Поэтому слова следователя скорей обрадовали его. Раз Жанна тут ни при чем, все должно разъясниться.
— Что же вы молчите, господин Цислас? Я надеялся, что мой рассказ раскроет ваши уста. Я жду откровенности за откровенность. Я дружески говорю вам — молчание губит вас. В ваших же интересах признаться мне во всем. Верьте моему опыту: чистосердечное признание действует всегда благоприятно на присяжных. Раскаявшись, вы вправе надеяться на более мягкий приговор. Скажите мне, где находится бриллиант? Назовите имена ваших соучастников. Принимая во внимание вашу молодость, я охотно поверю, что вы были только игрушкой в их руках. Тогда вы можете рассчитывать на снисхождение.
— Я повторяю вам, я совершенно невинен. Я никогда не видел в глаза этого бриллианта. Я только что от вас впервые услышал о нем. Какие же у меня могут быть соучастники?
Тогда господин Эли Рено брезгливо поморщился. Это была гримаса опытного игрока, которому приходится отвечать на ребяческий ход противника. Он позвонил. Слуга принес опечатанный пакет.
— Вот ваше пальто. Вы узнаете его?
— Нет, это не мое пальто. У меня никогда не было макинтоша.
— Может быть, вы все же примерите это чужое пальто?
Андрей, недоуменно пожав плечами, надел пальто. Право, во всем этом была какая-то дьявольская хитрость! Пальто, купленное у константинопольского старьевщика, оказалось ему почти впору. Оно только немного жало в плечах. Андрей ухватился за это.
— Вы теперь видите, что оно не мое? Оно слишком узко для меня.
— Напротив, я нахожу, что оно очень хорошо сидит на вас. Что касается таких мелочей, то ведь оно, наверное, не сшито на заказ, а куплено готовым. Неправда ли?
— Это не мое пальто.
— Ну а этот бумажник, он тоже не ваш?
— Нет, не мой. Мой бумажник черный… Его у меня отобрали при аресте.
— Вы не находчивы, господин Цислас. Как у вас, у человека, имевшего несколько паспортов, не было двух или даже трех бумажников? При вашей нелюбви узнавать свои вещи, я боюсь, что вы, пожалуй, откажетесь и от своего собственного лица. Как вы думаете, вы способны узнать свое лицо?
— Я не понимаю ваших шуток. Я сейчас совсем не в шутливом настроении.
— О, поверьте, мне тоже не до шуток. Итак, вы узнаёте себя?
И, говоря это, следователь показал Андрею карточку, вырезанную из литовского паспорта.
— Да, это моя фотография. Но я не понимаю, как она очутилась у вас. Может быть, я ее потерял где-нибудь. (Андрей ведь не знал, что эту карточку взяла у него Жанна, когда они встретились в Люксембургском саду. Он и вправду подумал, что обронил ее тогда.)
— Да, на этот раз вы правы, вы действительно потеряли ее, потеряли при обстоятельствах, о которых я уже вам рассказал. Ваша фотография лежала там, где ей и надлежало лежать, то есть в вашем бумажнике. Я рад, что вы перестаете отвечать на все мои вопросы одним бесцельным отрицанием. Кроме этого, в бумажнике найдено письмо, ваше же письмо к одной особе. По смыслу письма ясно, что эта особа принимала самое близкое участие в вашем преступлении. Знакома ли вам эта записка?
— Да.
— Кому же вы ее писали?
Наступила длительная пауза. Следователь понял, что допрашиваемый колеблется. Он терпеливо выжидал. Он скучал, ожидая ответа. Его мысли по-прежнему кружились около курившейся медленно сигары. Почему дым, идущий от нее, так прекрасен, синий легкий дым, а тот, что выходит из ноздрей господина Эли Рено уже другой — серый, безобразный, похожий на старую вату? Это как жизнь. Пока ее не вдыхаешь, она кажется таинственной и нежной. А потом? А потом служба, бумаги, дела, скучный допрос этого глупого убийцы, который даже не умеет как следует врать. Может быть, господин Эли Рено и напишет когда-нибудь книгу, но это не будет психологическим романом в стиле Стендаля. Нет, он теперь хотел бы написать собрание глубоко пессимистических медитаций, новый вариант бессмертного Экклезиаста.
Андрей все еще молчал. Он колебался. Он был даже близок к тому, чтобы назвать Жанну. Ведь теперь он соображал, что следователь с ним не шутит, что целый ворох улик, кем-то подстроенных или же случайно сошедшихся, свидетельствует против него. Отпираться, молчать — это значит косвенно подтверждать свою вину. Если он скажет, что провел ту ночь с Жанной в отеле на улице Одесса, это будет веским ответом. Это уничтожит все улики. И он готов был уже выговорить ее имя. Но в ту же секунду он подумал: нет, это не поможет. Это только погубит ее. Он все время говорит о сообщнице. Он обвинит и ее в убийстве. Раз он не верит мне, почему же он поверит ей? А подтвердить правильность наших слов никто не может. На лестнице было темно. Хозяйка ничего не видела. Бумаг там не спрашивали. Мало ли пар приходит в такой отель за ночь? Все это бессмысленно. Он запутает Жанну. Он предаст любовь. Как будет грязно усмехаться этот вежливый человек, допрашивая его о ночи в отеле. И, представив себе все это, Андрей твердо ответил:
— Нет, этого я вам сказать не могу.
— Вы не хотите признаться? Мне жаль вас, молодой человек. Мне искренно жаль вас. Подумайте. Если вы будете со мной откровенны, дело кончится несколькими годами. Вы еще молоды. Вы искупите ваши заблуждения. Вы будете жить. А в случае упорства… Не скрою: тогда вам грозит гильотина.
Андрей вздрогнул. Он сразу вспомнил дорогу, тяжелый сон, железную руку и щемящую боль в шее. Ему стало страшно. Прежде он никогда не боялся смерти. Даже в ту ночь, когда ждал в казацком сарае расстрела. Тогда перед ним были люди. Здесь же на него надвигалась какая-то страшная, непонятная машина. Ни арестовавший его штатский, ни жандарм, ни этот изысканный следователь не чувствовали к нему никакой ненависти. Все они были только исполнителями чьей-то воли. А с машиной нельзя разговаривать. Ее невозможно остановить. Она делает свое дело. И от этого Андрею было так страшно. Его глаза остановились, они как-то сразу выцвели.
Господину Эли Рено передалось состояние допрашиваемого. Тогда он почувствовал отвращение. Прирезать спокойно человека и потом задрожать при одном слове «гильотина»! Повелительно он сказал:
— Говорите же! Довольно кривляться!
— Я вам могу сказать только одно: я невиновен.
Может быть, если господин Эли Рено не был бы так убежден в том, что знает жизнь наизусть, эти слова бы тронули его. Есть интонации, недоступные даже самому гениальному актеру. В этих словах было что-то способное озадачить самого пыльного следователя российского захолустья. Но господин Эли Рено знал все слова на свете. Они не интересовали его. Может быть, если б он взглянул на Андрея, детское недоумение его глаз сказало бы ему больше, чем кипы показаний. Но господин Эли Рено презирал человеческие глаза. Он предпочитал им розовый огонек сигары, похожий на клубнику. Он не глядел на Андрея. Сухо сказал он:
— Мне некогда. Если вы не станете тотчас же отвечать на мои вопросы, я вас отошлю назад. В последний раз я предлагаю вам раскрыть мне все.
Они снова замолкли. Господин Эли Рено видел, как сгорает его сигара, обсыпая стол белым пеплом. Он видел, как у него на глазах гибнет человек. И, видя это, он зевал. Ведь все это он знал заранее.
Андрей же решился. Он не хотел говорить. Он все же сказал это.
— Хорошо, я вам открою нечто, что сразу покажет вам мою непричастность к этому убийству. Я коммунист. А грабежами мы, как это известно и вам, не занимаемся.
Следователь даже улыбнулся. Нет, это было чересчур наивным! За кого его принимает убийца?