Страница 112 из 121
Пока что Халыбьев покупал доллары на проспекте Унтер-ден-Линден. Мог ли он подумать, что в темной передней пансиона для одиноких мужчин ждет его Жанна?
Как трудно ей было ждать! Как трудно было сидеть на великодушно предоставленном ей госпожой Лопке стуле! В такие минуты единственное спасение бежать, спешить, говорить, ехать — словом, что-то делать. Самое трудное сидеть и молча ждать. Жанна караулила шаги. Она старалась вспомнить походку Халыбьева. Он? Нет, снова не он! Секретарь сказал, что времени много. Если они выедут в восемь двадцать, завтра вечером они уже будут в Париже. Сейчас седьмой час. Где он? Неужели опоздают к поезду? Жанна вставала и снова садилась. Сидя неподвижно, она металась. Молча она кричала. И она ждала. Она никогда не ждала так. Даже Андрея. Слыша шаги, она переставала дышать. Это длилось больше часа.
Наконец заворчал ключ. Жанна вскочила. Кто-то вошел. Зажег электричество. Они очутились друг против друга: Жанна и Халыбьев. Оба окаменели. Оба не могли ни двинуться с места, ни вымолвить слово.
Жанна хотела кинуться к Халыбьеву, сказать в чем дело, упросить его скорее ехать на вокзал. Но она стояла, не двигаясь. Силы оставили ее. Она как-то не сообразила даже, что это и есть Халыбьев, тот человек, которого она так ждала. Она снова видела только его руки, и эти руки гипнотизировали ее, как гипнотизируют глаза питона несчастного кролика. Они кружились, ловили воздух, прятались за спину и снова тянулись к Жанне. Руки Халыбьева положительно сходили с ума. Он не двигался, а они бесновались. Это свидетельствовало о крайнем волнении самого Халыбьева. Когда он волновался, его руки выходили из повиновения. Он знал это, он побаивался своих рук, но не мог ничего поделать — каждый раз руки выдавали его. Сейчас он испытывал совершенно непереносимый ужас. Он глазами искал в углу полицейских, с которыми Жанна явилась его арестовать. Нейхензон подвел! Теперь все кончено. Она узнала про записку. Ему отрежут голову. И, не выдержав наконец, Халыбьев побежал, побежал глупо, даже не на лестницу, не на улицу, где была какая-нибудь возможность скрыться, а вглубь квартиры, по темному, узкому коридорчику. Он не давал себе отчета в том, что он делает. Он просто бежал, бежал от ужаса. Увидев, что Халыбьев исчезает, Жанна сразу очнулась. Она вспомнила, зачем она здесь. Нет, Жанна его не отпустит! Она побежала за ним вслед. Халыбьев кинулся в ванную. Но он не успел запереться. Увидев снова перед собой Жанну, он захрипел. Он готов был кинуться и задушить ее. Ведь все равно, теперь ему не уйти от смерти. Но тогда произошло нечто, остановившее его руки и перевернувшее все его мысли. Брюнетка, которая пришла, чтобы арестовать его, кротко, очень кротко говорила с ним. Он еще не понимал ее слов, но он чувствовал, что это не угрозы, а просьбы. Он заставил себя преодолеть страх, вникнуть в смысл ее слов. Жанна повторяла:
— Я молю вас! Мы должны ехать сейчас же. Поезд в восемь двадцать… Вы тогда видали его на лестнице. Вы знаете, что он не виновен. Спасите же его!
Халыбьев понял, что опасность миновала. Он спасен. Брюнеточка просит его. Она и не подозревает про записку. Но что же будет дальше? Будь что будет! В нем проснулся азарт игрока. Выпрямившись, он закричал:
— Что вы хотите от меня? Ни в каком отеле я не был. Как вы смеете врываться в чужую квартиру? Да я… да я сейчас позову полицию!
Произнеся последние слова, Халыбьев обмер. Он, кажется, зарвался. Что, если все это уловки? Вдруг она знает, отчего он, Халыбьев, явился в этот проклятый отель, и только играет с ним? Вдруг полицейских позовет не он, а она?
Но нет, брюнетка не позвала полицейских. Халыбьев пережил триумф, величайший триумф в своей, однако, не лишенной событий, жизни. Что он видит? Брюнеточка стоит перед ним на коленях!
Когда Жанна бежала из французского консульства на Курфюрстендамм, она ждала всего: что Халыбьев уехал, что он болен или умер, всего, кроме этого: что он может отказаться. Нет, этого она просто не могла себе представить. Теперь в маленькой ванной комнате, где белел фаянс и мирно журчала в кранах вода, она увидела перед собой зло, уже не человека, даже не страшные руки, абстрактное зло. И она поняла все свое перед ним бессилие. Только огромное напряжение любви заставило ее превозмочь отчаянье. Она все же пыталась умолить это зло. Она упала на колени. Она стала просить. Она готова была как угодно унижаться. Она готова была здесь же на мокрых изразцах умереть. Только чтобы он поехал в Париж. И об этом она ему говорила, говорила долго, мучительно, с упорством гибнущего человека. А Халыбьев стоял над ней: высокий, прямой, гордый. Он торжествовал.
Но это торжество не могло без конца длиться. Уже различные страсти сгрудились в сердце Халыбьева. Они рвали бедное сердце на части. Надо на что-нибудь решиться. Каждую минуту в ванную может зайти госпожа Лопке. Что она подумает? Ведь Халыбьеву особенно приходится беречь свою репутацию. Выкинуть прочь брюнетку? Бежать? Переменить паспорт? Стоять на своем: он ничего не знает? В отеле он не был. Как она сможет доказать, что он украл записку? Ерунда! А что, если докажет? И страх мешал торжеству Халыбьева. Страх подсказывал: будь осторожен, выгони эту брюнетку и, пересчитав зелененькие бумажки, поскорей уезжай. Однако против страха выступила страсть. Недаром Халыбьев был в душе романтиком и поэтому недаром жила в нем знаменитая мания. Он вдруг почувствовал всем своим существом, что у его ног не кто-нибудь, но именно та самая брюнеточка, о которой он тосковал столько ночей. Искоса взглянул он на Жанну. Ее встревоженное личико показалось ему особенно обольстительным: ведь с давних пор он любил женщин именно в их трагические минуты. И вот она пришла к нему. Она теперь в его власти. Как же он может ее выпустить? Зачем же тогда ему жить? Нет, надо схватить ее, понести в кабинет, бросить на диван. Надо целовать ее! Но это опасно. Она сможет донести. Несколько минут в сердце Халыбьева, все еще хранившего гордую позу триумфатора, продолжался этот бой между страхом и страстью.
А Жанна продолжала повторять свои безнадежные мольбы. И Халыбьев наконец решился. Это было столь же драматической минутой, как и тогда у телефона, когда, услышав нелепый выговор мистера Джекса, он бросил трубку. Игрок ставил все на номер. Стараясь придать своему голосу должное спокойствие, он прошептал:
— Даром, красотка, на свете ничего не делается. Я поеду с вами в Париж. Я выручу вашего кавалера. Но за это нужно меня немножко любить. Нужно со мной остаться до завтрашнего утра. Вы же понимаете меня, моя прелесть?..
Жанна Ней любила Андрея. Этим сказано все. Жанна любила его всегда. Любила, когда увидела в кабинете труп отца. Любила, узнав об Аглае. Любила в комнате отеля на улице Одесса. Любила всегда, в радости, в горе, любила всего и вся, любила, как только может любить человек человека. Это не было ни борьбой за счастье, ни игрой, ни героизмом. Это было только любовью, то есть самым простым, самым бестолковым, самым большим, что только и есть в нашей жизни. Скажите же, зачем писать столько стихов, зачем зажигать огни рампы и накладывать грим, зачем ходить в затхлые церкви, зачем повторять слова о добре, о подвиге, о правде, если есть вот на свете эта ванная комната в пансионе госпожи Лопке, если на изразцовом полу ее лежит маленькая слабая женщина, если, глядя в упор на Халыбьева, на его синие белки, на цепкие руки, она спокойно отвечает:
— Хорошо. Но завтра мы поедем с первым поездом.
У Жанны была одна только мысль: это на двенадцать часов позже. Поезд в девять утра. Но что же делать? Она понимала, что Халыбьев иначе не согласится. Тогда нужно утром до отъезда послать телеграмму. О себе она вовсе не думала. Ведь с той минуты, когда Жанна возле киоска прочла одну газетную строчку, она перестала себя ощущать. Телеграмма идет часа два, не больше. Машинально она подчинилась словам Халыбьева, встала, прошла в его комнату, села на диван. Она ничего не чувствовала.
Зато самые пылкие, самые неистовые чувства одолевали Халыбьева. Ему хотелось сейчас же кинуться на брюнеточку, целовать, целовать кусая, чтобы было больно, придавить, задушить, показать, что значит его халыбьевская мания. Но он сдерживался. Этому трусливому, азартному, почти истерическому человеку была, однако, присуща возможность порой изумительно владеть собой. Стоит только вспомнить добродетельный ужин в ресторане «Лавеню». Халыбьев сдержался. Он мог швыряться канадскими долларами, но он жалел голландские гульдены. Марго или Эмма, даже m-lle Фиоль — все это было дешевкой. Этого не стоило беречь. Но сколько же горьких минут ему стоила брюнеточка. Надо суметь как следует вознаградить себя. Надо сделать так, чтобы это не вышло похожим на обыкновенные ночи с девочками. Надо создать оперу, парадиз, настоящую мечту.