Страница 49 из 57
— Ну, ну, рассказывайте.
— Из боковой улицы выходил автобус двадцать восьмого маршрута. Из-за автобуса, вернее с левой стороны его, выскочил мальчик, чтобы перебежать улицу. Смотрю, из города идет большой самосвал, которого, думаю, мальчик не видел и выбежал прямо к этой машине. Правда, шофер повернул машину вправо, но избежать наезда, по-моему, он уже не мог.
— А мог ли видеть водитель самосвала мальчика, когда он выбежал из-за автобуса?
— Думаю, что нет. Ведь все это произошло мгновенно. Мальчика задавило не передним колесом, а задним левым. Мы с девочками сразу выбежали на улицу. Еще никого там не было. В руках мальчика были зажаты деньги.
Две девочки, допрошенные следователем, тоже подтвердили, что мальчик выбежал из-за автобуса и, стало быть, водитель самосвала видеть его не мог.
Екатерина Семеновна не поленилась, еще раз выехала на место происшествия с учителем Николаем Сергеевичем Табаковым. Ее интересовало, какая же была видимая зона для водителя при указанной Табаковым и его ученицами ситуации. Измерили. Максимум шесть-семь метров. Слишком мало для точной реакции водителя. А что скажет на этот счет судебная дорожно-транспортная экспертиза? Следователь запросила ее мнение. Тщательно изучив материалы следствия, эксперт пришел к выводу, что водитель Сорокин ехал с дозволенной скоростью. Если мальчик перебегал проезжую часть дороги со скоростью от 2,3 до 4,0 метра в секунду и пробежал в видимой зоне водителя шесть-семь метров, то водитель, безусловно, не имел технической возможности предотвратить наезд. Повернуть автомобиль даже при скорости движения двадцать километров в час на расстоянии двух-трех метров невозможно.
Быстро пробежала Екатерина Семеновна заключение эксперта.
— Так я и думала! — вскрикнула она от неожиданности. — Сорокин не мог, не мог при всем желании предотвратить аварию. Рано оборвалась жизнь Вити. В этом виноваты прежде всего мы сами, взрослые. Мы не сумели довести до его сознания элементарные правила поведения детей на улице. Безусловно, виноват и он сам, опрометчиво решив перебегать улицу перед самой автомашиной. Но что делать? Это случилось…
Екатерина Семеновна буквально вбежала в кабинет прокурора.
— Следствие по делу Сорокина закончила, — сказала она. — Он не виноват.
— Ну, докладывайте.
Внимательно выслушав обстоятельный доклад следователя, Николай Федорович сказал:
— Согласен. Выносите постановление о прекращении дела за отсутствием в действиях Сорокина состава преступления, — а потом, не скупясь на похвалы, добавил: — Молодец!..
Сегодня Сорокин после долгого перерыва снова сел за руль своего самосвала. Его доброе имя восстановлено.
Но не менее счастлив и тот, кто своим кропотливым, упорным трудом вернул свободу невиновному.
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ВЫБРОШЕННЫХ ИЗ ЖИЗНИ
Мастер остановился около Владимира.
— Яхнов, зайди в заводоуправление. Прямо сейчас.
Он вздрогнул, услыхав свою фамилию. Выключил станок, на ходу отряхиваясь от прилипших стружек, зашагал к выходу.
— Вас вызывают в прокуратуру, — сказала ему секретарша директора, подавая повестку.
— Это еще зачем? — грубовато спросил он.
— Этого я не знаю. — Секретарша усмехнулась. — Во всяком случае, не за премией…
И вот Яхнов перед прокурором Бауманского района Казани Сергеевым. Почувствовав на себе пристальный взгляд, он развел руками.
— Это вы по поводу инцидента в магазине? Да не было ничего. Кто-то разбил там окно, а свалили на меня. Ошибка какая-то. Поверьте, я не виноват…
И тут взгляд его упал на светло-коричневую папку, лежавшую на столе прокурора. На обложке чернилами выведено: «Яхнов Владимир Иванович». Вот как! Значит, оно еще не направлено в суд? Зачем же тогда его вызвали в прокуратуру?
Прокурор перелистывал уголовное дело, уточнял отдельные детали, а сам незаметно наблюдал за сидевшим перед ним человеком. По данным, записанным в деле, ему двадцать восемь. На вид — все сорок. Морщины, мешки под глазами, седые виски. Усталые, беспокойные глаза.
Скажите, Яхнов, значит, это не вы разбили витрину в продовольственном магазине и взяли две бутылки водки и бутылку портвейна?
Глаза собеседника бесцельно блуждали по противоположной стене.
— Поверьте, гражданин прокурор, я теперь этим не занимаюсь. С прошлым все кончено. Я же рабочий человек. Признаюсь, выпил с получки… Действительно, был около магазина. Но преступления я не совершал.
Глядя на этого худощавого, даже болезненного, рано постаревшего человека, прокурор думал:
«Собственно, почему он так упорно отпирается? Он же не новичок, прекрасно понимает, что доказательства кражи неопровержимы. И в то же время видно, что проснулась совесть: глаз-то не может поднять. Чего же он добивается? Просто хочет остаться на свободе? Или всерьез решил жить честно?»
Арсентий Николаевич снова перелистывает дело, из которого видно, что Яхнов — любитель легкой жизни, нечестной наживы. Был неоднократно судим. Только в начале сентября досрочно освободился, а уже в ноябре — новое преступление. Стало быть, не извлек никакого урока из великодушия советского закона.
Кажется, все ясно. Прокурору остается написать на обвинительном заключении: «Утверждаю», — поставить свою подпись, и дело пойдет в суд. Все совершенно законно. А прокурор как раз и стоит на страже законности и правопорядка.
Но поставить свою подпись — значит решить судьбу человека. И прокурор должен быть внутренне убежден, абсолютно уверен в том, что принимаемое им решение — единственно верное. Что только оно поможет обвиняемому стать честным человеком, а значит, принесет наибольшую пользу обществу.
А этой-то внутренней убежденности прокурор Сергеев не чувствовал. У него были претензии к качеству расследования. Дело же не только в абсолютно точном установлении самого факта кражи. Это только часть работы следствия. Не менее важно установить и то, почему человек буквально не выходит из мест лишения свободы. Следователь должен проанализировать мотивы поступков обвиняемого, проследить всю внутреннюю логику этих поступков, попытаться найти им объяснение, хотя бы с позиции самого обвиняемого. А такого анализа в уголовном деле не было.
Яхнов заметил, как прокурор снова отодвинул от себя светло-коричневую папку, посмотрел на него долгим и, как ему показалось, ободряющим взглядом.
— Расскажите мне, — сказал Сергеев, — все с самого начала. Только давайте откровенно. Идет?
Яхнов сжал голову ладонями, словно боялся, что она не выдержит нахлынувших воспоминаний — тяжелых, будто налитых свинцом, горечью и бесконечными обидами.
— Я учился в четвертом классе. Однажды в дверь просунулась взлохмаченная голова отца.
«Володька!»
Я тут же выскочил за дверь. Отец стоял, уткнув лицо в шапку.
«Мать умерла!..»
В доме стало пусто.
Отец — учитель по профессии, много лет учил детей и, наверное, давал односельчанам дельные советы. А вот сам в тяжелую минуту не выдержал. Стал пить, а я, его любимый сын, таскал ему водку, добывал самогон. Никогда не забуду, как он напился, что называется, до чертиков, рухнул на пол и пролежал так до утра. А мы, четверо малышей, сгрудились в углу и всю ночь просидели, дрожа от страха. В вине он утопил свой авторитет, и вскоре ему пришлось совсем оставить школу.
«Ну-ка, Зина и ты, Володька, собирайтесь, — заявил он однажды нам, старшим детям. — Отвезу вас в Казань к бабушке».
Мы ехали с радостью. Город в нашем представлении был чем-то сказочным.
Бабушка встретила нас ласково, но в ее крохотной комнатке на Федосеевской сразу стало тесно. Отец долго не задержался. Он на другой день простился с нами и вернулся опять в деревню.
С тех пор я его больше не видел.
А мы с сестренкой все чаще и чаще стали слышать от бабушки: «Дармоеды, на моей шее сидите!» Нам, конечно, хотелось помочь бабушке, но судите сами, где мог я, тринадцатилетний да еще деревенский мальчишка, достать хоть немного денег. Я старался не показываться на глаза бабушке, целыми днями пропадал на улице.