Стать человеком

— Телефон зазвонил только сейчас, и я сразу же подошла.

— Ну, рассказывай, что творится у вас в Пеште.

— Пока все мы живы и здоровы. Очень мило с твоей стороны, что ты позвонила.

— Не говори только, что у вас все нормально и ничего не происходит. У нас по радио передали, что в Будапеште уже убито несколько тысяч человек.

— Может быть, но я об этом ничего не знаю. Здесь, у нас в доме, никого не убили. Геза заседает в парламенте.

— А что с детьми?

— Все здоровы. Эндре стоит рядом со мной и слушает наш разговор.

— Слушай меня внимательно. Мы ходили в министерство иностранных дел и просили...

— В какое министерство?

— Во французское, разумеется. Я все уладила. Они передали в свое посольство в Будапеште, чтобы всем вам выдали выездные визы. Немедленно собирайся и вместе с детьми иди в посольство.

Мама надолго замолчала.

— Что случилось? Почему ты молчишь?..

— А что мне говорить? Без Гезы я ничего предпринимать не стану.

— Речь идет о детях, неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, но...

— Никаких «но»! Мы очень беспокоимся за вас... Подожди, Пьер тоже хочет поговорить с тобой. Пьер, ну подойди же наконец к телефону...

Дядюшка Пьер, видимо, подошел к телефону, но его голоса мы так и не услышали — неожиданно прервалась связь. Мама еще несколько минут держала трубку около уха, а потом положила ее на рычаг. Глаза ее наполнились слезами, губы мелко задрожали, но она вое же взяла себя в руки и не разрыдалась.

— Если ты будешь любить Жоку, как тетушка Ольга меня, я буду очень счастлива!

Мама обняла меня и сестру, устремив взгляд куда-то вдаль, туда, где за окнами бесновался ураганный ветер, сотрясая ставни. Мы еще теснее прижались к маме.

— Дети, любите друг друга, — зашептала она, — всегда любите друг друга.

По маминому лицу потекли слезы. Жо увидела их и тоже расплакалась. Мне стало очень жаль маму...

Отец приехал на рассвете. Я спал так чутко, что, как бы осторожно он ни открывал дверь, сразу же просыпался. Проснулся я и на этот раз. Быстро вскочил и с такой скоростью помчался в гостиную, что опрокинул стул, но даже не оглянулся: меня интересовал только отец, которого я не видел целых четыре дня. Я не сразу заметил, что он очень устал, бросился ему на шею, начал обнимать, целовать. И уже потом увидел, что лицо у него заросло густой щетиной, под глазами образовались отечные мешки, сорочка помятая и грязная. Казалось, он постарел на несколько лет.

Когда в комнату вошла мама, они обнялись и держали друг друга в объятиях дольше обычного. Мне было очень приятно, что отец так любит маму.

— Я сейчас приготовлю ванну, — сказала она и быстро вышла из комнаты.

Отец поставил на стол бутылку черешневой палинки, вынул из серванта рюмку и залпом выпил одну за другой. Затем он прошел в кабинет, куда вслед за ним словно тень проскользнул и я. Мне очень хотелось, чтобы он поговорил со мной.

— Завтра, сынок, завтра поговорим, — сказал отец. — Сейчас я чертовски устал и хочу спать. Иди ложись и ты.

— Я посижу тут, около тебя...

Отец сел, закурил и обнял меня. Тем временем вернулась мама.

— Сыночек, — обратилась она ко мне, — иди спать. Скоро утро.

— Я не хочу спать.

— Ладно, пусть остается, — согласился отец и, прижавшись к моему лицу, исколол мне всю щеку своим заросшим подбородком.

— Я разговаривала с Ольгой, — сообщила мама и начала пересказывать папе суть разговора.

Отец не перебивал ее, ласково гладил меня по голове и курил, выпуская дым в сторону, чтобы он не попадал-на меня.

— Заботливость твоей сестрицы прямо-таки трогательна, — ехидно заметил он, — иначе не скажешь. Вон до чего додумалась мадам Ольга! Выходит, что я скверный человек, а? Возьму да и сбегу в Париж, как это сделала в свое время она со своим папенькой.

Мама стала защищать тетушку Ольгу, но это еще больше разозлило отца. Оттолкнув меня, он вскочил и закричал:

— Неужели ты не понимаешь, что она предлагает? Неужели даже этого не способна сообразить?!

— Почему это я не понимаю? Очень даже понимаю, — перебила его мама. — Здесь, судя по всему, скоро кое-кого начнут привлекать к ответственности, и неплохо бы иметь убежище...

— И поэтому я должен пойти во французское посольство и попросить у них это убежище, не так ли?

— Не все ли равно, у кого его просить? — возразила мама. — Важно, чтобы оно было. И не кричи, пожалуйста, давай поговорим спокойно, ведь дело-то серьезное... Геза, я хорошо знаю, на какой стороне баррикады ты находишься, но это в спокойной обстановке. А сейчас я не хочу, чтобы ты стал козлом отпущения для разъяренной толпы. Если французское посольство предоставит нам убежище, то в глазах толпы мы будем неприкосновенны...

— Послушай, Пири, согласиться на это — значит признаться в том, что я человек непорядочный. До сих пор я довольно часто подчинялся тебе, однако с сегодняшнего дня этому раз и навсегда будет положен конец. Я не уеду отсюда даже в том случае, если узнаю, что меня хотят привлечь к суду. Я, правда, не знаю, как дорого мне придется платить за мою деятельность, но от ответственности увиливать не собираюсь. Из Венгрии мы не уедем никуда!

Два дня между отцом и матерью продолжалась словесная перепалка, Я своим детским умом мало что понял, однако поведение папы нравилось мне больше, чем поведение мамы.

Как-то к отцу зашел писатель Михай Хунядфалви. Беседовали они довольно долго, Хунядфалви, как выяснилось, явился по поручению группы писателей, которые хотели, чтобы отец подписал какое-то заявление, в котором они клеймили режим Матьяша Ракоши.

— Сейчас это очень важно, Геза, особенно если вспомнить о перспективах на будущее.

— Меня не интересует ваше будущее, — отрезал отец. — И подписывать я ничего не стану.

— Тогда хотя бы заяви, что требования народа должны быть удовлетворены.

— Ничего я не буду заявлять. Хватит с меня политики! Я сыт ею по горло. Я знаю, что народ всегда прав, но оплевывать самого себя не собираюсь. Да никто и не поверит моему заявлению, все решат, что я просто-напросто спасаю собственную шкуру.

— Но мы поддержим тебя, — попытался оказать на отца давление Хунядфалви. — Ты ведь понимаешь, что все зависит от формулировок. Нам, писателям, народ верит и потому пойдет за нами.

Отец встал и нервно заходил взад-вперед по кабинету, похрустывая пальцами.

— Михай абсолютно прав, — тихо заговорила мама. — Все хорошо понимают, как непросто было выступать против прежнего режима, тебя бы в два счета бросили за решетку. В качестве примера можешь сослаться на своего брата... Пойми, необходимо действовать...

Отец неожиданно остановился и, повернувшись к Михаю и маме, спросил:

— Уж не собираетесь ли вы выставить меня напоказ как эталон обездоленности? Помнится, при прежнем режиме мне предоставили виллу, машину, я получал всевозможные премии, пользовался всевозможными привилегиями, а ты почти всегда находился рядом со мной и расхваливал на все лады. А теперь ты хочешь, чтобы я вышел к народу, бил себя в грудь и разыгрывал из себя этакого несчастненького, которого преследовали при прежнем режиме?!

Вскоре Хунядфалви ушел, так ничего и не добившись, а мама разразилась рыданиями. Я же не знал, кто из них прав, кто виноват, и только удивлялся...

В тот же вечер кто-то позвонил отцу и настойчиво посоветовал перебраться вместе с семьею в Чехословакию, потому что в Венгрии начался самый настоящий контрреволюционный мятеж. Бандиты и террористы уже бесчинствовали по всей столице, убивали коммунистов, разрушали здания райкомов. Мама умоляла отца согласиться на отъезд, но он остался непреклонен.

А после ужина к нам заявился дядюшка Кальман с каким-то незнакомым мужчиной. Оба были вооружены пистолетами и ручными гранатами.

— Пошли с нами! — предложил дядюшка Кальман отцу.

— Куда?

— Громить контрреволюционные банды.

— Контрреволюционные? — удивился отец. — О какой контрреволюции ты говоришь? Ты, кого невинного бросили в тюрьму?! Уж не сошел ли ты с ума? Это не контрреволюция, Кальман, а волеизъявление народа.