Стать человеком

Эндре дал отцу прикурить, но зажигалку на место не положил, а стал вертеть ее в руках.

— Спрашивается, почему я стал таким? Почему я боюсь людей, почему я столь бесцветная личность? Я ведь не родился таким. Когда же я таким стал? Вполне возможно, что перемены происходили во мне долго и незаметно. Возможно, это началось еще в то время, когда я на ощупь познавал мир... А потом я вырос и понял, что меня самым подлым образом обманули, что все вокруг меня незнакомое, что и ты, и мама, и наши друзья — все это чужие люди, да и сам я чужой. Позже, когда мы с сестрой подросли, вы предоставили нам столько свободы, что это было равносильно тому, если бы вы бросили нас на произвол судьбы... Когда я уходил к себе в комнату или шел на улицу гулять, ты никогда не спрашивал меня, куда я иду, зачем, что вообще со мной происходит. До определенного времени я и сам не чувствовал, что в моем характере слишком много женских черт. А тот факт, что меня обманули в самом главном, причинил мне такую боль, которую я ощущаю до сих пор. Хотя о чем я говорю? Это же моя личная беда. Если бы я научился приспосабливаться, подстраиваться, тогда, возможно, все обошлось бы, я бы довольно быстро избавился от своих страхов и смог бы, наверное, чувствовать себя счастливым, но я не способен на компромисс, не могу принять мир, который мне. чужд. Так каков же результат? Иногда мне хочется плакать, как маленькому ребенку, а иногда меня охватывает такое дикое чувство, что хочется бить, ломать, крушить все вокруг. Ты мог бы сказать, что я душевнобольной, но ты поступил проще — ты обозвал меня хулиганом. Если бы я им был, мне было бы намного легче...

Эндре стряхнул пепел с сигареты и взглянул на отца, который сидел откинувшись на спинку стула. По выражению его лица можно было заметить, что исповедь сына тронула Варьяша, вернее, не столько то, что сын сказал ему, сколько то, что он отважился это оказать. Он впервые признал в Эндре мыслящего человека. Значит, цинизм, к которому тот иногда прибегает, не что иное, как защитная маска? Правда, Варьяш еще не понял, какой смысл вкладывает Эндре в слово «обманывать». Однако ему было ясно, что сын заблуждается и заблуждение это происходит оттого, что окружающий мир он видит не таким, каким его следует видеть, не таким, каков он есть на самом деле. Ясно и то, что о себе и о людях Эндре судит с позиций максимализма, многое преувеличивает, забегает вперед. А виноват в этом он, его отец, который не заметил, как сын вырос, превратился во взрослого человека, способного самостоятельно мыслить, давать оценки людям и явлениям. А если это, так, то холодную стену отчуждения, которая их разделяет, будет нелегко сломать. Но Варьяш все-таки полагал, что, обладая богатым жизненным опытом, он сможет объяснить сыну суть тех явлений, неправильное восприятие которых Эндре приравнивал к обману.

Варьяш встал, засунул руки в карманы, подошел к книжной полке и подпер ее плечом.

— Я понял тебя, сын, — заговорил он, — ты чувствуешь себя обманутым. А мог бы ты сказать, когда, кто и в чем тебя обманул?

Эндре, видимо, озяб, так как подошел к комоду и достал из нижнего ящика свитер. Надев его, он сел на прежнее место.

— Я бы мог перечислить события, которые оказали на меня большое влияние. Они крепко врезались мне в память, и каждый раз, когда я вспоминаю о них, меня мороз дерет по коже.

— Было бы неплохо, если бы ты рассказал мне о некоторых. Меня это очень интересует, поскольку я считаю себя человеком честным.

Эндре встал, в течение нескольких секунд пристально смотрел на отца, а затем подошел к письменному столу и вынул из ящика толстую тетрадку.

— Понимаешь, меня часто охватывало беспокойство, я чувствовал внутреннюю потребность поговорить с кем-нибудь, — начал объяснять он отцу, — но рядом, к сожалению, не было человека, с кем бы я мог поделиться своими сомнениями. Однажды, не помню где, я прочел, что писатель обретает душевное спокойствие в том случае, если сумеет вырвать из себя свои сомнения. Там так и было написано. Я же ужасно мучился, вырвать из себя сомнения было необходимо, и тогда я написал вот это. Если есть желание, прочти мои заметки. Я писал их как раз тогда, когда меня одолевали сомнения...

Варьяш взял в руки толстую тетрадку в ледериновом переплете, полистал ее и невольно вспомнил об умершей жене — она писала точно таким же бисерным почерком.

— Принеси мои очки, — попросил Геза сына, но Эндре не двинулся с места:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты читал это здесь. Возьми с собой. Когда прочтешь, тогда поговорим, если, конечно, захочешь...

Варьяш удалился в свою комнату. Там он достал из шкафа бутылку коньяка и рюмку, устроился поудобнее в кресле, стоявшем в углу, включил торшер и принялся читать.

«Вот уже несколько дней за окнами слышна стрельба. Мне очень страшно, но все равно хочется выйти на улицу и посмотреть, что же там происходит, да мама не разрешает. Лишь по вечерам, когда совсем стемнеет, я выхожу в сад. Мама заметно нервничает: даже когда она улыбается,-глаза у нее нисколечко не теплеют, остаются холодными, а если и светятся, то каким-то приглушенным светом. Жоку стрельба на улицах не интересует, она рада, что теперь не нужно ходить в школу. Целыми днями сидит в своей комнате и что-то рисует — то карандашами, то красками, а когда рисование ей надоедает, она играет, как маленькая, со своим плюшевым медвежонком. По вечерам она через каждые пять минут пристает к маме с одним и тем же вопросом:

— А где папа? Почему он не идет домой?..

— Жока, да перестань ты наконец! — обрывает ее мама. — У папы, дела, но скоро он придет домой, — говорит она, подходит к окошку и выглядывает.

Сегодня вечером мама опять нервничала. Я потихоньку подкрался к ней и обнял за талию, как это обычно делает отец, когда в хорошем настроении. Мама положила ладонь мне на голову, погладила по волосам и улыбнулась ласково:

— Не бойся, нас охраняют.

— Можно мне ненадолго выйти в сад? — попросил я. — Сегодня мы еще не ходили на улицу.

Жока, услышав о моей просьбе, забросила в угол своего медвежонка и подбежала ко мне:

— Я тоже хочу гулять. Возьми меня с собой!

— Ну, быстро собирайтесь! — смилостивилась мама. — Так и быть, погуляем немножко. Только всем надеть плащи и повязать шарфы.

Погода была скверная: все небо затянули свинцовые тучи, моросил мелкий дождик. Тучи плыли по небу так низко, что даже вершины горы Яношхедь не было видно.

Мы шли по дорожке, огибая лужи. Мокрая галька скрипела под нашими башмаками. Где-то вдалеке, возможно в центре города, стреляли. По вздрагиванию моей руки мама почувствовала, что мне страшно, и, чтобы хоть немного успокоить, крепко сжала мою руку. Я и правда боялся, но не за себя, а за папу, так как соседи, изредка заходившие к нам по возвращении из города, рассказывали всякие жуткие истории. Мы обошли вокруг дома. Жока то и дело наступала в лужи, обдавая нас водой, и маме не раз приходилось призывать ее к порядку.

Когда мы вернулись после гулянья, то первым делом заперли двери. Только теперь я начал понимать, что, собственно, происходит, и стал бояться еще больше.

Зазвонил телефон — громко и требовательно. Мама услышала звонок и поспешила снять трубку. А я снял другую трубку, отводную, — ее установили из-за тетушки Юли, потому что она плохо слышала и часто не могла разобрать, кто звонит и о чем опрашивает. Тогда кто-нибудь из домашних, кто оказывался в этот момент в комнате, снимал отводную трубку.

Звонила какая-то женщина. Она попросила не класть трубку, так как с нами будет говорить Париж. Я видел, как задрожала мамина рука при этих словах.

— Сейчас тетушка Ольга будет говорить, — объяснила она мне.

И действительно, через несколько секунд к телефону подошла тетушка Ольга.

— Пири? — спросил ее далекий голос на другом конце провода.

— Да, это я. Ты хорошо меня слышишь? Что случилось?

— Это я хочу спросить, что у вас случилось. Я уже целый час пытаюсь дозвониться до вас.