Последний порог

— Какой социализм? — спросил Чаба. — Красный или коричневый?

— Решать это я поручаю тебе. — Милан засмеялся.

— Я не люблю нацистов, — снова заговорил Эндре, — но если случится так, что мне придется выбирать между нацистами и большевиками, то я без раздумий проголосую за нацистов...

В дверь камеры громко заколотил надзиратель и отвлек Милана от его мыслей. «Так оно, может, и лучше. Сейчас нельзя вспоминать о прошлом: воспоминания пробуждают мечты и желания, а они, как известно, расслабляют волю человека. Смело смотреть смерти в глаза способны лишь сильные люди».

Милан встал и заходил по камере. Постепенно мысли его вернулись в прошлое, он снова вспомнил об Анне, о своей любви, и воспоминания согрели его.

Эккер спокойно расхаживал по кабинету, взвешивая каждое слово Эндре. Вебер, по обыкновению, сидел в сторонке и с постным лицом слушал. Он придерживался мнения, что профессор слишком преувеличивает значение дела Радовича и потому, как ни старается, а зримых результатов пока нет.

— Я сделал все, господин профессор, — сказал капеллан, — но Милан настоящий фанатик, и хотя он хорошо знает, что его ждет, но все же остается непреклонным. Таким людям, как он, ненависть к фашизму придает силы.

— Если бы вы поручили дело мне, господин профессор, — с твердостью заметил Вебер, — то я бы в два счета справился с той необыкновенной силой, о которой говорит господин капеллан. Силу можно одолеть только силой.

Эккер остановился у открытого окна. Глядя на уличную суету с высоты третьего этажа, можно было подумать, что в городе течет спокойная, мирная жизнь. Ничто не говорило о том, что где-то неподалеку идут кровопролитные бои.

— Я полагаю, дорогой Феликс, — в раздумье произнес Эккер, — что у вас для этого не будет времени: он нас торопит.

Эндре побледнел, в замешательстве снял очки и теперь смотрел на штандартенфюрера сильно прищурившись.

— Господин профессор, ради господа бога, что вы намерены делать?

Эккер подошел к священнику и, склонив голову набок, тихо сказал:

— Видит бог, я это делаю безо всякой охоты. Но я попал в цейтнот. Я и так слишком долго возился с этим делом и слишком многим рисковал. Вы знаете, что будет, если об аресте Радовича станет широко известно? Его сообщники попросту разбегутся, все до одного. Сами понимаете, что я не смогу объяснить руководителям империи, что все это произошло только потому, что я пожалел Радовича.

— Вы хотите подвергнуть его пыткам? — Эндре начал нервно протирать стекла очков носовым платком.

— Мы должны заставить его заговорить.

У Эндре зашумело в голове, тонкие губы его задрожали.

— Я вас очень прошу, господин профессор, не делайте этого, — попросил он прерывающимся голосом. — Милан, конечно, виноват, он шел против закона. Отдайте его под суд: пусть он решает его судьбу, но только не пытайте его!

— Дойдет дело и до этого, сын мой. Но кто будет нести ответственность, если, пока ваш друг молчит, его товарищи по заговору поднимут восстание? Неужели вы не понимаете, о чем идет речь? Нам необходимо разоблачить всех тех, с кем Радович вел переговоры. Это самое главное. И хотя мы испробовали все, он молчит. И я и вы сделали все возможное. А ведь сейчас в Карпатах идут бои не на жизнь, а на смерть. В любой момент за линией фронта может вспыхнуть восстание, организованное коммунистами. Посоветуйте нам что-нибудь такое, что бы заставило его заговорить.

— А если он умрет во время пыток?

— Он не умрет. Я сам побеспокоюсь об этом, дорогой Эндре. Наш общий друг Чаба сделает все, чтобы Милан остался жив.

— Чаба? — Глаза капеллана, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Разве он вам не сказал, что его перевели в отдел контрразведки? Сегодня утром он уже доложил о своем прибытии.

— Я с ним вчера вечером разговаривал, но он ни словом не обмолвился об этом.

Эккер дал знак Веберу, чтобы тот вышел из комнаты.

— Я же вам обещал, что мы будем добрыми. Я надеюсь, что наш друг Чаба сделает все возможное, чтобы помочь Милану. Не волнуйтесь, сын мой, мое положение отнюдь не из легких. — Эккер закурил. — У меня к вам просьба. Было бы неплохо, если бы вы навестили супругов Хайду. Вы уже знаете, что полковник Вальтер фон Гуттен принимал активное участие в покушении на фюрера. Поинтересуйтесь у них, какого они мнения об этом заговоре.

— Не требуйте от меня этого господин профессор. Это было бы бесчестно с моей стороны. Более того, это подлость. Семья Хайду всегда относилась ко мне с таким доверием...

— Именно поэтому я и обращаюсь к вам с этой просьбой.

— Я не могу злоупотребить их доверием. Это было бы похоже на шпионаж, а ведь я не доносчик и не хочу им быть.

— Что вы, дорогой, зачем такие выражения!.. «Доносчик»... Разве нельзя выразиться более деликатно? — Поскольку Эндре сидел, а Эккер стоял, то он был выше капеллана и, глядя на него сверху вниз, видел, как волнуется священник. Разумеется, он мог бы заставить Эндре выполнить новое задание, но пока не хотел прибегать к нажиму, да и время еще терпело. — Как ты думаешь, сын мой, почему я отослал Вебера?

— Не знаю, господин профессор.

— Потому что я хочу сообщить тебе кое-что такое, что должны знать только мы вдвоем. Это большая тайна, можно даже сказать, государственной важности. На сей раз я рискую собственной головой. Тебе нужно знать: начиная с девятнадцатого марта все, что происходит в Венгрии, происходит с разрешения Берлина. Если Гиммлер решит, что генерал-лейтенанта Хайду следует арестовать, то правительство Стойяи не будет медлить ни часа. Вспомни, например, о бывшем начальнике генерального штаба или о генерале Уйсаси. В Венгрии у генерала Хайду имеются не только почитатели, но и противники. — Эккер на миг замолчал, наслаждаясь замешательством молодого священника. — Мы с вами являемся почитателями генерал-лейтенанта Хайду, однако этого явно недостаточно для того, чтобы развеять в Берлине или же в Будапеште подозрения, которые кое-кто имеет против генерала. И тем более недостаточно, чтобы утверждать, будто он благонадежен. А именно это мне бы и хотелось кое-кому доказать, но, дорогой сынок, я могу доказать верность и благонадежность генерала по отношению к властям лишь только с вашей помощью. — Эккер наклонился к самому лицу капеллана и зашептал ему на ухо: — Скажите, дорогой Эндре, могу ли я поручить это какому-нибудь постороннему человеку, который за деньги все продаст или, того хуже, ненавидит семью Хайду? Вот видите: не могу. Теперь вы понимаете, в чем дело? В спасении самого генерала. Кому-кому, а уж вам-то я могу довериться. До сих пор я, как мог, мешал его аресту.

Эндре стало несколько легче. Он, конечно, и не подозревал, что снова попал в хорошо замаскированный капкан. Мысленно он даже воздал господу благодарность за то, что тот вручил судьбу семьи Хайду в руки такому человеку.

— Я все понимаю, господин профессор. Откровенно говоря, я сначала перепугался, так как подумал, что речь пойдет о другом.

Эккер сделал вид, что очень устал, и сел в кресло.

— Я знаю, Эндре, что вы любите эту семью и поможете мне составить о ней правильное представление.

— Самое что ни на есть правильное...

Вдруг лицо Эккера помрачнело, он платком вытер лоб и, словно обращаясь к самому себе, вымолвил:

— Нет, это глупости, об этом и думать-то нельзя...

— О чем, господин профессор?

— Нет-нет, дорогой друг, об этом даже думать нельзя. — Он как-то странно улыбнулся: — Просто в голове у меня возникла одна глупая мысль: а что же будет, если Гиммлер и его люди правы?

— Вы думаете, что дядюшка Аттила все же принимал какое-то участие в заговоре?

— Да, дорогой сынок. Знаете, за последние месяцы мне пришлось столкнуться со столькими неожиданностями, что порой в голову приходят такие дикие мысли.

Эндре спокойно улыбнулся, не заметив новой западни.

— Прошу прощения, господин профессор, — сказал он, — но ваше предположение действительно абсурдно. На свете найдется немного таких противников большевизма, каким является дядюшка Аттила.